*) Лётными на Урале называют бродяг.

I.

На Татарском острове они прятались уже четвертый день. Весенния ночи были светлыя, теплыя; где-то в кустах черемухи заливался соловей; речная струя тихо-тихо сосала берег и ласково шепталась с высокой зеленой осокой. По ночам, в глубокой ямке, выкопанной лётными в средине острова и обложенной из предосторожности со всех сторон большими камнями и свежим дерном, курился огонек; самый огонь с берега нельзя было заметить, а виднелся только слабый дымок, который тянулся вниз синеватой пленкой и мешался с белым ночным туманом.

Конечно, лётные, из страха выдать себя, не разложили бы огня, но их заставила неволя: один из троих товарищей был болен и все время лежал около огонька, напрасно стараясь согреться. В партии он был известен под именем Ивана Несчастной-Жизни, как он называл себя на допросах у становых и следователей. Теперь он лежал у огонька, завернувшись в рваную сермяжку, из-под которой глядело черными округлившимися глазами желтое, больное лицо. Изношенная баранья шапка закрывала лоб до самых бровей. Широкия губы запеклись, нос обострился, глаза светились лихорадочным блеском. Иван сильно перемогался и отлеживался в своей ямке около огонька, как отлеживается от лихих болестей по ямам, логовам и "язвинам" разное лесное зверье. Он не жаловался, не стонал, а только иногда сильно бредил по ночам -- кричал, размахивал руками и все старался куда-нибудь спрятаться. В больном мозгу несчастнаго бродяги без конца шевелилась мысль о преследовании.

-- Опомнись, зелена муха, Христос с тобой!-- уговаривал Ивана товарищ, длинный и костлявый "иосиф-Преврасный".-- Ночесь в воду было совсем бросился, ежели бы я тебя за ногу не сохватил... Как начнет блазнить, ты сейчас молитву и сотвори. Я так-ту в тайге без малаго недели с три вылежал, и все молитвой больше...

Иван приходил в себя, трясся всем телом и как-то разом весь опускался -- это были последния вспышки сохранившейся в больном теле энергии, выкупаемыя тяжелым разслаблением. После таких галлюцинаций больной долго лежал с закрытыми глазами, весь облитый холодным потом; он чувствовал, что с каждым днем его все более и более тянет к земле и он теряет последния крохи живой силы. Но, как ни было тяжело Ивану, он никогда не забывал своей пазухи и крепко держался за нее обеими руками; за пазухой у него хранилась завернутая в тряпье заветная "машинка", т.-е. деревянная шкатулочка с необходимым прибором для отливки фальшивых двугривенных.

-- Иван, ты, того гляди, помрешь...--несколько раз довольно политично заговаривал иоcиф-Прекрасный.-- Отдай загодя нам с Переметом машинку-то,-- с собой все одно не возьмешь.

-- Поправлюсь, даст Бог...

-- Куды поправишься!.. Ей-Богу, Иван, помрешь, верно говорю!.. А нам с Переметом далеко еще брести, веселее бы с машинкой...

-- Не мели!

-- Ну, зелена муха, не кочевряжься... говорю, помрешь!

Хохол Перемет не принимал никакого участия в этих переговорах, потому что вообще был человек крайне сдержанный и не любил болтать понапрасну. В партии он был всех старше и в свои пятьдесят лет сохранил завидное здоровье. Перемет больше всего любил лежать на солнышке, на самом припеке, закинув свою хохлацкую голову и зажмурив свои кария казацкия очи. К усах и в давно небритой бороде у него уже серебрилась седина. В трудных случаях своей жизни Перемет говорил только одно слово: "нэхай", и тяжело принимался насасывать свою трубочку-носогрейку. Рядом с ним иосиф-Прекрасный казался каким-то вихлястым и совсем несуразным мужиком. Его рябое худощавое лицо, с белобрысыми подслеповатыми глазками, отличалось необыкновенной подвижностью, точно иосиф-Прекрасный вечно к чему-нибудь прислушивался, как заяц на угонках. В нем именно было что-то заячье.

-- Бросится ужо в воду, да и утонет вместе с машинкой, зелена муха...-- несколько раз поверял иосиф-Прекрасный свои опасения Перемету и зорко караулил больного товарища.

-- Нэхай,-- отцеживал хохол.

-- А куда мы без машинки?..

Не раз, просыпаясь по ночам, иосиф-Прекрасный крепко задумывался над вопросом, как завладеть машинкой, и ему приходили в голову страшныя мысли: представлялись размозженная голова, окровавленное мертвое лицо, судорожно сжатыя безсильныя руки... Но эта картина пугала самого иосифа-Прекраснаго, и он начинал молиться вслух, чтобы отогнать смущавшаго беса. Чтобы разсеяться от накипавших злых мыслей, иосиф-Прекрасный по целым дням бродил по Татарскому острову и по-своему изучал во всех тонкостях этот клочок, а главным образом -- поселившихся на нем птиц. По этой части иосиф-Прекрасный был великий артист и отлично знал всякое птичье "обнакновение": какая птица как живет, где вьет гнездо, какими способами обманывает своих врагов.

Больной Иван подозревал душевное состояние своего приятеля, но больше опасался молчаливаго хохла, особенно по ночам, когда тот, завернувшись в старый полушубок, неподвижно лежал в двух шагах от него. Кто знает, что у такого человека на уме: молчит-молчит, да как хватит соннаго камнем по башке -- только и всего.

Сошлись они все трое случайно, в сибирской тайге, и хотя общая бродяжническая жизнь, переполненная общими приключениями и опасностями, сильно сближает людей, но они все-таки мало знали друг друга, потому что, по какой-то особенной бродяжнической деликатности, избегали интимных разговоров о том прошлом, которое всех их загнало в далекую и холодную Сибирь. Это последнее происходило отчасти потому, что бродяги редко говорят правду о себе даже друг другу, тем более, что и сходятся они в маленькия артельки только на пути через Сибирь, а там, как перевалят благополучно через Урал, всякому приходится итти уже в одиночку.

-- Братцы, шли бы вы вперед... своей дорогой...-- несколько раз говорил слабым голосом Иван.-- Я, может, долго залежусь.

-- Лежи, знай, зелена муха, а мы отдохнем малость,-- отвечал иосиф-Прекрасный за всех.-- Слышь, по дорогам лётных не пропускают... на трахту недавно человек двадцать пымали. Обождем, до осени далеко.

Разговор обыкновенно на этом обрывался, и лётные молча раздумывали, каждый про себя, свою думу.

Весенния ночи были коротки, но для больного, которому приходилось сторожиться от своих товарищей, оне казались безконечными. Стоило закрыть глаза, и начинались самыя мучительныя грезы: представлялся опасный побег с каторги, лица гнавшихся по пятам конвойных солдатиков, догнанный солдатской пулей товарищ по побегу, а там дальше следовало страшное блуждание по тайге, где приходилось дней по пяти сидеть без куска хлеба. Страшные таежные овода заедают человека на смерть, как это и случается с заблудившимися в тайге беглыми; рвет его таежный зверь, но всех их хуже таежный дикий человек, который охотится за "горбачом", как называют там беглых, с винтовкой в руках... Все это представлялось больному бродяге с мучительной ясностью, и он в сотый раз переживал все муки и опасения, перенесенныя им в бегах: душил его прямо за горло таежный медведь, выслеживал бурят, верхом на лошади, нацелившись винтовкой... Видел он квадратное желтое лицо с. косыми глазами, и кровь стыла в жилах, потом видел громадную сибирскую реку, потонувшую в плоских мертвых берегах; видел, как горами шел по ней весенний лед, а он сам, с шестиком в руках, прыгал с одной льдины на другую, перебираясь на другой берег. Это была Обь... Иван Несчастной-Жизни навеки было-скрылся под разступившейся обской льдиной, которая проглотила бы его вместе с машинкой, но близко был берег, и бродяга выплыл. Пришлось итти в мокрых оледяневших лохмотьях: в холодной Оби и зачерпнул Иван свою болезнь, которую нес до самаго Зауралья, куда рвалась его душа. Еще в тюремном каземате видел он вот этот самый Татарский остров и наконец добрался до него, но здесь последния силы оставили Ивана, и он даже не мог подняться на ноги, чтобы посмотреть на знакомый берег родной реки.