-- Сильно грозятся?..

-- Башку, бают, отвернем...

Иван понимал, что Пимка говорит с чужого голоса и что его, очевидно, научил кривой Листар, но все-таки бродяге сделалось ужасно обидно. Что, в самом деле, сделала Дунька им всем? И Феклиста заодно с другими бабами... Куда же ее, хворую, деть, не в Исеть же спустить, да и дитё тут примешалось. Дело было под вечер, и Иван зашел в кабак к Безпалому.

-- Давай полштоф...-- заявил он, не здороваясь.

-- Что больно угорел?-- засмеялся Родька.

-- И то угорел...

В кабаке было пусто, только на лавке спал пьяный старик-нищий, да на крылечке сидели двое обратных ямщиков. Иван без передышки выпил два стаканчика и сразу захмелел -- давно он не пил водки настоящим образом. Родька делал вид, что будто переставляет у себя за стойкой какую-то посудину, а сам все время не спускал глаз с бродяги.

-- Иван, а Иван...-- окликнул Родька вполголоса.

-- Ну?

-- Мотри, худо твое дело... Из-за самой этой Дуньки примешь большое горе -- мужики сильно серчают...

-- Пусть... хворая она лежит, так не за ноги мне ее тащить с острова.

-- Она точно, что тово...

Наступило тяжелое молчание. Иван налил третий стаканчик и долго смотрел осовелыми глазами куда-то под лавку, где валялся разный кабацкий сор. Родька попрежнему наблюдал его своими лукавыми глазами и наконец проговорил:

-- А куда твои-то дружки ушли?

-- Какие дружки?

-- Ну, Перемет и этот иосиф-Нрекрасный. Вечор заходили выпить по шкалику и болтали, что на острове больше не останутся: мужиков наших устрашились, чтобы за Дуньку чего не было...

-- Устрашились, говоришь?..

-- Да разе они сами-то тебе ничего не сказывали?

Иван тяжело ударил кулаком по стойке и сердито плюнул на пол. Это была явная измена со стороны товарищей. И кого устрашились?-- тебеньковских баб...

-- А ты, Иван, в самом деле, поберегайся: неровен час... Теперь будто жнивье подоспело, все в поле, а вот праздник подвернется, так жди гостей.

-- Ладно... Куда же ушли мои-то дружки?

-- Перемет поколь у кузнеца Мирона приспособился, а Осип махнул прямо на трахт...

-- Подлецы они, дружки-то... А я Дуньку не выдам. Что она им далась, чертям?.. Нашему-то брату, мужику, каково достается бродяжить-то? В другой раз жизни своей постылой не рад, а бабе в тыщу раз потяжельше нашего достается.

-- Уж это что и говорить: больно слабо место... Только вот наши-то тебеньковския бабенки ощетинились: так и рвут!..

-- Ну, и пусть рвут... Робеньчишка у Дуньки-то, а малость выправится -- сама уйдет.

Действительно, лётные ушли с Татарскаго острова, и Иван остался в балагане с глазу на глаз с Дунькой. Она женским чутьем догадалась, в чем дело, и порывалась тоже уйти, хотя сама не могла еще держаться на ногах.

-- Уйду я, Иван, а то, в сам-деле, мужики тебя еще, пожалуй, изувечат...-- говорила она, собирая какое-то тряпье.

-- Перестань, дура... Куда ты уйдешь-то?.. Никого я не боюсь.

В ближайший праздник, к берегу Исети с утра начали собираться деревенские ребятишки, а это было дурным знаком. Иван узнал своих старых знакомых -- и Авдошку, и Кульку, и Семку. С ними толклась белоголовая Сонька, сосредоточенно засунув пальцы в рот. Так продолжалось до самаго вечера, когда со стороны деревни показалась толпа мужиков. Иван понял, что они шли на Татарский остров, и сунул за пазуху короткий нож. Живым он не хотел отдаваться в руки.

Толпа подошла к берегу и, засучив порты выше колен, побрела к острову. Впереди всех шел без шапки седой сгорбленный старик, известный в деревне под именем Вилка. Это был самый вздорный и зубастый мужичонка, горланивший на волостных сходах до хрипоты. За ним шли: кузнец Мирон, Сысой, Кондрат, Родька Безпалый, а позади всех -- степенный старик Гаврила с двумя старшими сыновьями.

-- В гости к тебе пришли...-- заявил Вилок своим скрипучим голосом, заглядывая в балаган.

-- Милости просим...-- ответил Иван и прибавил:-- насчет Дуньки?

-- Видно, что так, милый друг... Где она у тебя спрятана, принцесса-то твоя?

-- Чего мне ее прятать... в балагане лежит.

Мужики немного замялись и переглядывались между собой. Родька Безпалый первый вошел в балаган, но Дунька сама вышла оттуда с ребенком на руках и молча поклонилась миру.

-- Ишь, змея, с дитём тоже...-- обругался Вилок и даже плюнул.

-- Уж ты, Иван, как хошь, а ослобони нас от Дуньки...-- заговорил Кондрат из-за спины Гаврилычей.-- Мы лётных не гоним, живите, Христос с вами, а главная причина, что вот бабенка у вас обявилась на острову. Очень это неспособно.

-- Нас бабешки-то наши поедом сели...--вставил свое слово смирный Сысой.-- Житья не стало.

-- А ежели Дунька хворая?-- спросил Иван спокойно.

-- Знамо, что хворая...-- загалдели мужики, почесывая в затылках.-- Обнаковенно бабье дело. Оченно хорошо понимаем...

-- Ну, так зачем пришли, коли знаете?-- огрызнулся Иван.

-- А ты что больно ощетинился-то?-- начал задирать Вилок, угрожающим образом наступая на бродягу.-- Не больно велик в перьях-то... Тебе мир приказывает, а ты щетинишься...

-- Уж это, как мир хочет, а я Дуньку не дам в обиду...-- заявил побледневший Иван и инстинктивно положил руку за пазуху.

-- Так и сказать?

-- Так и скажите...

-- Ну, мотри, парень...-- грозился Вилок, потряхивая своей седой головой.

-- И то смотрю, как вами бабы помыкают...

-- Ребята, пойдемте домой...-- неожиданно заявил старик Гаврила, и "ребята" без слова пошли за ним, как оглашенные.-- Дело ведь бродяга-то говорит...

Мужики ругались всю дорогу, пока шли до Тебеньковой. Неожиданный отпор бродяги сбил их с толку, а с другой стороны, этот Гаврила сомустил всех.

-- Один против мира идет, стерва!..-- ругали мужики бродягу.-- Кольем его с острова-то, варнака... Вишь, какой выискался дошлый!..

-- Он не против мира, а маненько будто насчет баб...-- спорил старик Гаврила.-- Правильное слово сказал: все из-за баб загорелось, ну их к ляду!.. Жили лётные цельное лето, а по заморозкам-то сами уйдут.

Дядя Листар тоже приходил вместе с другими, но благоразумно остался с ребятишками на берегу, пока мужики были на острове. Он ругался больше всех, но его никто не слушал.

XI.

Что-то такое страшное и неумолимое чувствуется в слове "осень". Это -- медленная агония умирающей природы... Безконечныя темныя ночи, голыя поля, осиротевший печальный лес, темная вода в реке, мертвый шорох валяющихся на земле желтых листьев, дождь, грязь и вечная песня осенняго ветра, который разгуливает с жалобными стонами по раздетой земле. Особенно печальна осень в Зауралье, где мертвыя поля тянутся на сотни верст и, после короткаго севернаго лета, кажутся такими жалкими, точно оставленное поле сражения. Хорошо тому, у кого есть свой теплый угол, своя семья, свое место, где сам большой, сам маленький.

Около Тебеньковой теперь везде красуются клади хлеба и стога сена, а на гумнах начинается с ранняго утра громкая молотьба, точно землю клюют сотни громадных птиц своими деревянными носами. Тук, тук, тук... А вон веселый дымок стелется над овином -- сушится мужицкое богатство. Зато Исеть стала такая темная, бурливая; она поднялась от дождей в горах и теперь крутится в пологих берегах с глухим ворчаньем. Валы так и хлещут, особенно по ночам, когда поднималась настоящая сиверка. Татарский остров сделался точно ниже, желтый лист сохранился в кустах только кое-где, как позабытые лохмотья, голыя ветви черемухи, вербы и тальника жалко топорищлись во все стороны, и глазу неловко за их наготу после бывшаго летняго наряда. С дороги в Тебеньково можно разсмотреть балаган, устроенный летными на острове, и курившийся перед ним огонек. Дунька все еще лежала больная в балагане и только изредка выползала погреться к огоньку; она любила смотреть на черневшую реку и задумчиво говорила:

-- Иван, вон уж птица стала грудиться...