-- Бедно живут?
-- Страсть бедно! Во всей-то станице наберется дома три, в которых от хлеба до хлеба дотянут. А все от лености от ихней, от козачьей... Лежат по станицам, как жернова.
В Михайловку мы возвращались на закате. Кумыз располагает к простуде, поэтому нужно во-время уходить от вечерней сырости.
VI.
-- В субботу в Кочкаре базар...-- по обыкновению, нерешительно заявляет Андроныч.-- Овса коням надо купить, тоже вот насчет провизии, а в Кочкаре все есть.
-- Что же, едем.
Ранним утром в субботу мы ехали вдвоем в Кочкарь. Сначала дорога шла ровным местом. В стороне паслись стада коров и табун киргизских лошадей. Киргизка-девушка ловко гарцовала в мужском седле, сбивая в кучу разбегавшихся лошадей длинным тонким шестиком с арканом. Эта амазонка тряслась в седле по целым дням.
-- Эвон ихние коши!-- указал Андроныч на зады Михайловки, где точно присели к земле два коша.-- Это пастухи живут. Бедные-разбедные кыргызы. Наши-то чиновники не могут сами скотину пасти, так вот и нанимают кыргызов, а те вон девку морят... Помотайся-ко день-то деньской в седле, милая: это и мужику в пору. Нарродец!
В версте от Михайловки, на берегу той же безыменной гнилой степной реченки, точно вросла в землю бедная деревушка Секлетарка; в трех верстах разсыпала свои домики Демарина, сравнительно большая деревня, дворов в двести, если не больше. Обе эти деревни были "господския", т.-е. помещичьи, и теперь среди окружавшаго их козачьяго приволья испивали горькую чашу безземельнаго существования, потому что с даровым наделом не далеко ускачешь. В базах козаков демаринцы и секлетарцы были просто "мужики", которым и Бог велел бедовать. Впрочем, поддержкой для Демариной служил винокуренный завод нашего уральскаго магната А. К. Поклевскаго-Козелл. Наша степная речка-гнилушка соединилась в Демариной с другою такою же гнилушкой и образовала довольно красивый прудок. Пониже пруда красовалась на берегу "винная фабрика", а напротив вырос целый порядок хороших барских домов с громадными службами, пристройками и разною хозяйственною городьбой. Видимо, служащим г. Поклевскаго живется не дурно. Тут же открывалось целое "заведение" для производства кизяка, каким отапливалась винная фабрика. Ничего грустнее, кажется, представить себе нельзя, как эту выделку кизяка. Везде навалены кучи навоза, а потом особый навозный ток, по которому гоняют лошадей. Когда этим путем обыкновенный навоз превращается в отвратительную навозную жижу, ей дают немного "захряснуть", т.-е. сгуститься, и потом уже лепят правильной формы навозные кирпичи. Когда эти кирпичи просохнут, кизяк получается в своей окончательной форме. Вот конечный результат безжалостнаго истребления лесов, и мы убеждены, что наши уральские заводчики в недалеком будущем доведут и себя, и трехмиллионное уральское население вот до такого же кизяка...
От Михайловки до Демариной идет сплошь наш сосновый бор, а за Демариной тянется смешанный лес, принадлежащий уже г. Поклевскому. Там и здесь, наученные горькою нуждой, хозяева берегут каждое дерево, как зеницу ока. Около Демариной в двух местах торчали такие же бедные копии, как и у Михайловки: последние представители захудавшей "орды" влачили здесь самое жалкое существование. Впрочем, у одного из демаринских киргизов, как говорили, был хороший кумыз, что впоследствии вызвало целое возмущение против Баймагана. Кто-то из кумызников распустил слух, что Баймаган разбавляет свой кумыз простым коровьим молоком или даже водой, а поэтому часть кумызников перешла к демаринскому киргизу, а другая к дальним кошам, которые виднелись из Михайловки на самом горизонте. Мы до конца сезона оставались верноподданными Баймагана и, сравнивая его кумыз с кумызом других киргизов, не находили ничего подозрительнаго. Во главе этого движения против Баймагана, если не ошибаюсь, стоял неугомонный Иван Васильевич, который, в качестве испытаннаго кумызника, считал себя специалистом в этом деле.
От Демариной дорога идет сначала в сосняке, а потом в гору прекрасною березовою рощей. С этого пригорка открывается широкая степная панорама, которая уходит из глаз слегка волнистою линией.
-- Эвон промысла-то вправо,-- заметил Андроныч, указывая кнутовищем на облачко дыма, прятавшееся за широким холмом,-- а прямо Кочкарь... Вон в лощине спряталась деревушка: это и есть Кочкарь. Народу-то сколько со всех сторон прет на базар...
С нашей возвышенности, действительно, было отлично видно, как по незаметным для глаза проселкам катились в Кочкарь телеги, ехали вершники и медленно тащились пешеходы. Можно было только удивляться такому сильному движению, тем более, что сам Кочкарь издали казался каким-то вороньим гнездом, и только каменная церковь белела под утренним солнцем, как свеча. Мы начали обгонять телегу за телегой, приисковыя таратайки и "лопотавших" пешком баб с узелками.
-- Эй, умница, садись, довезем,-- шутил Андроныч, обгоняя какую-то долговязую козачку.
-- И то подсадили бы.
-- Говорят: садись... верхом.
-- О, штоб тебе гужом подавиться!
Андроныч доволен своею извощичьею шуткой и повторяет ее несколько раз, получая в обмен отборныя ругательства. Мы быстро подкатились по мягкому черноземному проселку к месту нашего следования. Под самым селом в ложке копошились старатели, перемывавшие старые отвалы; у везда стояло несколько кошей. Село оказалось небольшое, но оно точно было залито народом. Мы хотели по главной улице проехать прямо на почту, но путь был загорожен телегами с овсом, мукой и разным другим товаром. Толпа в несколько тысяч человек буквально запрудила все и, чтобы попасть на почту, нам пришлось обехать село.
-- Одначе, здорово народу понаперло...-- вслух разсуждал Андроныч, успевший поругаться с встречными телегами.-- Как в котле кипит народ. Вот тебе и Кочкарь... ловко!
Нужно сказать, что, действительно, картина получалась совершенно неожиданная, несмотря на то, что Кочкарь не сходил с языка за последнюю неделю: "в Кочкаре все добудем", "только до Кочкаря доехать", "это, ведь, не в Кочкаре" и т. д. Я ожидал встретить бойкий степной Торжок, но действительность далеко превосходила все, виденное до сих пор: крошечное сельцо просто было затоплено народом. Главный контингент базарной публики составляли рабочие с промыслов, которые явились сюда для закупок и, главное, чтобы погулять. Каждый промысловый грош пел здесь петухом... До почты мы кое-как добрались. Она помещалась в двухэтажном деревянном доме. В конторе набралось несколько человек того особеннаго склада, которых создает бойкая промысловая жизнь: ни к настоящему заправскому купцу его не применишь, ни к чему другому, а так -- сам по себе человек, который занимается собственными делами. Один получал деньги, другой отправлял заказное письмо, третий сидел в уголке и с деловым, видом просматривал какую-то "ведомость", как называют здесь газеты. Молодой, белокурый почтовый чиновник держал себя с большим гонором и, ответив на все запросы и требования, обратился к какому-то оборванцу, переминавшемуся у печки:
-- Ну, так как, Ефим?
-- Дай гривенничек... ох, смерть моя!-- бормотал оборванец, отмахиваясь руками.
Почтмейстер медленно раскурил папиросу, покрутил усы и заговорил каким-то проповедническим тоном:
-- Ефим, а что в Писании-то сказано об образе и подобии Божием, а?... Где у тебя образ-то Божий? Посмотри ты на себя, на рожу на свою, а ты: "дайте гривенничек".
-- Заслужу, ей-Богу... а-ах, Ббоже ммой!...
Этот назидательный разговор неожиданно закончился тем, что Ефим вдруг из смиреннаго тона перешел в азарт и принялся ругаться.
-- Я тебе покажу подобие... я...
Это был типичный представитель промысловой, золотой роты, которая по субботам осаждала в Кочкаре все кабаки. Очутившись на базаре, мы могли наблюдать целую толпу таких приисковых Ефимов -- пьяных, оборванных, ругавшихся. Один шел буквально с голою спиной: от рубахи оставались одни рукава, ворот и перед, а остальное все изгорело или было вырвано. Андроныч только разводил руками и повторял: "ловко... а-ах ловко!"
