-- А от ветру выметывает,-- обяснила она довольно равнодушно.-- Надо окошко затворить.

-- Да в окошке-то двух стекол нет.

-- Ну, на ставень затвори.

На мою долю выпала обязанность закрывать окно, причем я убедился, что ветра почти не было.

-- Ну, что, идет дым?-- спрашивал я сквозь притворенный ставень.

-- Так валом и валит... о, штоб им!-- ругался Андроныч, задыхаясь от дыма.-- Тоже называется печь... тьфу!

Таким образом, приготовление перваго бифштекса обошлось очень дорого и это не мало огорчило всех действующих лиц. Подвернувшийся под руку Егорыч выслушал от Андроныча целый ряд горьких истин.

-- Простой русской печи скласть не умеют, а еще название: козаки... Чиновничью фуражку носят туда же. Как вы по зимам-то живете с этакими печами?

-- А хто ево знат, -- отвечал Егорыч, почесываясь.-- Ежели бы кирпич, а то из глины печи налаживаем.

-- Да не все ли равно?... Ах, вы, чиновники, чиновники! Да у нас к городу в последней лачуге лучше живут, потому первое дело печь.

-- А хто ево знат... Такое ужь заведенье у нас.

Нужно заметить, что эта отчаянно дымившая печь отравляла не раз наше существование в Михайловке, и дело, в конце-концов, свелось на то, что ее оставили совсем в покое. Утешением, как и всегда в таких случаях, послужило то, что и другим кумызникам, вероятно, приходилось не лучше: на людях и смерть красна. До конца ворчал один Андроныч, лично обиженный дымившею печью.

V.

Мой кумызный день приблизительно проходил в таком порядке. Утром приходилось вставать часов в шесть, чтобы сейчас же ехать к Баймагану,-- ранний утренний кумыз самый лучший. Да и само по себе летнее утро "в орде" так хорошо, что просыпить его было просто безсовестно. Пока едешь до кошей, дремота успеет пройти. Андроныч в коротких словах сообщает последния новости, т.-е. кого-нибудь бранит, а в данном случае козаков, возмущающих его мужичье сердце своим безобразием.

Баймаган в этот час всегда дома, а его жена всегда за своею чашкой с кумызом. Мы в коше держим себя уже своими людьми и в приятной беседе выпиваем утреннюю порцию -- два больших стакана кумыза. Через три дня я уже начал его пить с удовольствием, особенно утром, и каждый раз испытывал такой прилив бодрости, как в сказках, когда богатыри молодели от живой воды. Так хорошо и легко делалось на душе. Меньше всего можно сравнить такое состояние с опьянением, как это принято, говоря о кумызе. Может быть, в очень большом количестве он так и действует, но мне лично не приходилось ни разу испытать ничего подобнаго: чувствуешь себя хорошо, легко, бодро -- и только.

-- Много у тебя кумызников, Баймаган?

-- А есть человек пятнадцать... Каждый год все больше приезжает кумызник. Из города едет... В городе -- больной, в степи -- здоровый.

У Баймагана в обращении есть что-то джентльменское. Мне нравится в нем эта смесь простоты и достоинства. С кумызниками он, видимо, боится быть назойливым и редко завернет к кому-нибудь из знакомых.

К чаю возвращаемся назад. Андроныч везет несколько бутылей с кумызом: он-таки отбил у вороватаго Аники это право. Кумыз крепкий, и все пробки сделаны с отверстиями, чтобы не разорвало бутыли. М. уже встала и ждет нас за самоваром. Она начала пить кумыз с двух стаканов в день и увеличивает порцию новым стаканом. Если начать пить кумыз сразу большою порцией, то может совсем отбить всякую охоту к нему, как и бывает. Самые усердные кумызники доходят до полуведра в день, но я не думаю, чтобы излишество было полезно: нужно пить столько, сколько хочется. Я забыл сказать, что кумыз приготовляется не одинаковой крепости: слабый, для начинающих, сильно разбавленный свежим кобыльим молоком, средний и крепкий. Баймаган знает, кому какого кумыза нужно, и предупреждает вперед, как следует вести дело.

-- Куда мы сегодня отправляемся?-- спрашиваю я за чаем, хотя идти, кроме бора, решительно некуда.

-- Конечно, в бор. Там так хорошо.

Сейчас после чаю Андроныч подает дорожный экипаж, в него складываются необходимые припасы, книги, бутыль с кумызом и отвозятся на место назначения. Бор в двух шагах так и манит своею смолистою прохладой, вечным шепотом и ароматом степных цветов, каких совсем нет в среднем Урале. У дороги ростет полынь, синие колокольчики качаются от малейшаго ветерка, как живые, пахнет кашкой, в зеленой сочной траве зреет крупная земляника. Над камышами, какими заросли степныя озеринки, реют ястреба-утятники, а над степью с жалобным криком вьются неугомонные авдотки и кроншнепы.

Андроныч устанавливает экипаж в бору, в двух шагах от лесной опушки, и отправляется домой отдыхать. Он обладает способностью спать когда угодно и сколько угодно. В бору мы остаемся до самаго вечера: пьем кумыз, гуляем, читаем. С нашего пригорка видно было всю Михайловку, ближайшую озеринку, разлив гнилой реченки, в которой полощутся гуси. Между деревьями мелькают гуляющие кумызники. Учитель Егор Григорьевич соорудил себе из веревок подобие гамака и, когда несет его, перекинув через плечо, делается ужасно похожим на тех итальянских рыбаков, каких рисуют на дешевеньких олеографиях. Картина самая мирная.

Мы начинаем читать. Каждая прочитанная глава запивается кумызом, а за кумызом следует легкая прогулка. В жаркие дни комары решительно не дают покоя: лезут в рот, в нос, жужжат и вообще безобразничают, точно пьяные от этого чуднаго летняго дня.

Иногда беру двустволку и начинаю подкарауливать ястребов. Бор служит для них прекрасным гнездом. Случалось не один раз "промазать", но один хищник попался-таки: он так хорошо выплыл над синим окном между вершинами сосен и комом свалился к моим ногам.

-- Ястребка порешили, -- проговорил за мной старческий голос.

-- Да.

-- Много их здесь, варнаков. И сколько они этих утят изводят -- страсть. Цыплят тоже воруют на половину...

-- Что же их не стреляете?

-- Кому их стрелять-то?... Мы-то не здешние, значит, будем, троицкие мещане, а козаки самый проваленный народ. Прямо нужно сказать...

Передо мной стоял ветхий, сгорбленный старичок; синяя пестрядинная курточка была перехвачена ремешком, разношенная войлочная шляпа лезла на лоб, а из-под нея пытливо глядели слезившиеся серые глазки. Разная охотничья снасть болталась на поясе, а дрянное тульское ружье служило вывеской грознаго леснаго сторожа. Старичок присел на пенек, понюхал табаку из берестяной тцвлинки, чихнул и, щурясь от солнца, заговорил:

-- Маета одна -- вот какая наша жисть... Бор-то, выходит, козачий, а стережем его мы, троицкие, потому козакам нельзя ничего доверить: до последняго сучка все упятят на промысла. Лесу-то в степе нету, ну, им любопытно... Сперва-то сами караулили, да плохой толк: караульные же и воровали лес. А как начальство узнало, сейчас нас поставили... Такая битва была, ну, а теперь ничего. Застрелить грозились...

Этот лесник проходил мимо нас каждый день и каждый день жаловался на козаков, как и козаки в свою очередь жаловались на лесников.

-- А дома-то вам не у чего жить, дедушка?-- спрашивала М.

-- Какое наше житье? Известно -- мещанское положение... Ни тебе земли, ни какого угодья, а пропитал добывай, как знаешь. Разе можно нас сравнять с козачишками? Им, подлецам, по 15 десятин на душу от казны идет, да еще сколько несчитанной наберется. Уйма земли, одно слово. А они што делают? С голоду помирают на угодье-то на своем. Да... Взять хоша Егорыча,-- вы у Егорыча на фатере стоите?... Ну, так этот Егорыч по весне ноне хвалился: "Я, грит, земли на шесть солковых продал!" Это по три гривны за десятину в ренду, значит, сдал демаринским. Всего-то причитается двадцать десятин... У него, значит, своех 15 десятин, да на сынишку записали ему тоже 15 -- вот он и торгует. Четверть водки выставил станичным старикам,-- ну, они сейчас ему душу лишнюю и дали. А остальныя 10 десятин про себя оставляет: под пашней десятины три, в пару три, а четыре косит. Это ужь самый богатый у них... Да на этакой земле стон бы стоял, а он своих шесть солковых считает. Так, зря землю содержат...