Не перерос. А дурости в поведении сына и не было никакой. Просто повзрослел, мужиком стал, ровней, значит, с отцом. А мужик мужику такую вольность в обращении может простить. Лишь бы уважал да понимал что к чему.

Олег понимал.

— Привет, сынок, привет! — в некотором недоумении и растерянности проговорил Михаил Яковлевич, спешно решая как дальше вести разговор с сыном: вид автомата несколько шокировал его и на какое-то время лишил красноречия. А Олег, как ни в чём не бывало, уселся перед телевизором, взялся нажимать кнопки каналов.

Мама решительно щёлкнула клавишей, потушила экран.

— Какие могут быть песни, Олежек?! — сказала она больным голосом. — Давайте поговорим… Отец же может… Ну, не всем надо ездить в эту Чечню!… Миша! Что ты молчишь?!

— Да я пока и не знаю ничего! — пожал тот плечами. — Командировка, да? Ты не отказался, Олег?

Олег кивнул — спокойно, невозмутимо. Смотрел на родителей слегка насмешливыми глазами — ну что вы, в самом деле, чего всполошились?! Обычное же теперь дело — командировка в Чечню. Пять смен, пять сводных милицейских отрядов из Придонска в Чечне побывали, пришла пора шестому…

Мама сходу взяла быка за рога, напустилась на мужа:

— Миша, ты можешь позвонить? Звони сейчас же — Анатолию Григорьевичу, или Петренко. Лившицу звони! Пусть хоть раз нашей семье помогут!… А Гликлих, забыл? Тоже не последний человек в городе.

— Петренко чего зря беспокоить!? — отвечал Михаил Яковлевич. — Это военная епархия, не милиция. Об Олеге надо было с генералом говорить, с Тропининым. Мы бы нашли к нему подход. Но кто знал, Ниночка, кто? Почему вы молчали по сей день?

— Да я знала не больше твоего, Миша! Он же как этот… — Нина Алексеевна показала кивком в сторону Олега. — Молчит, дела свои делает. А потом — нате вам, папа-мама, подарочек: в Чечню еду. Спасибо, сыночек! Вот обрадовал! Когда политехнический бросил… ну ладно, мы это пережили. Собаки так собаки. Работай, раз не можешь без них. Но тут — Чечня! Господи! Да вразуми ты его!

— Вот с Лившицем поговорить — думал вслух Михаил Яковлевич. — Он бы помог. Я, правда, никогда к нему не обращался, не было нужды… Гликлих — тот на пенсии уже, потерял влияние и связи. А у него медицина в руках, он бы мог помочь. Это реально. Надо думать… надо думать…

Старший Александров шевельнулся, поискал глазами портфель, сказал:

— Линда, принеси.

Линда вскочила, притащила в зубах тяжелый жёлтый портфель, легла рядом с Олегом. Весь её вид говорил: я с хозяином заодно. Снова услышала слово «Чечня», насторожилась.

— Сынок, в Чечню ты всегда успеешь, — говорил Михаил Яковлевич, расстегивая портфель и доставая из него записную книжку с номерами телефонов. — Или в какую другую «горячую точку». Раз уж тебе так не терпится мужское своё самолюбие проверить. Но Чечня — это не Отечественная война, пойми. «Вставай, страна огромная…» это, знаешь, из прошлого. Если бы на нас напали извне, как в сорок первом, я бы первый в добровольцы пошёл записываться, как твой дед, царствие ему небесное! И тебе бы сказал: иди, сын, защищай свою Родину, нас с матерью. А тут — криминальная же разборка, сынок! Пойми! Ельцин с Дудаевым не поделили власть, нас, всю страну, в кровавую бойню втянули…

— Нам нельзя Кавказ терять, Яковлевич, ты же хорошо это понимаешь. Союз распался, теперь за Россию взялись. Порубят на куски, не успеем оглянуться, дух перевести — здесь, у нас, на Дону будут!

— Ну, это ты хватил, сынуля, хватил! С перебором. — Михаил Яковлевич листал странички записной узкой книжечки. — До нашего Придонска чеченам этим вовек не добраться, не дадут, да они этого и не собираются делать, так я думаю. Им независимость нужна, Ичкерия, нефть, которая в Чечне под ногами хлюпает — ведрами черпай! Вот они за что бьются. Нефть — это большие деньги, влияние, политика! Ну и пусть бы они эту нефть хлебали, у нас своей хватит.

Нина Алексеевна в сильном волнении тискала руки.

— Миша, хватит тебе о политике, не нашего это ума дело. Звони. Скажи Анатолию Григорьевичу, что у Олега случился сердечный приступ, или жуткий гипертонический криз, давление за двести… Он поймет, даст команду в «скорую». Олега увезут в больницу, а завтра видно будет. Два-три дня полежит, ситуация изменится, отряд уедет… Нам важно выиграть время, пойми!… А кинолога… да заменят, другого найдут! — повысила она голос, заметив, как Олег изменился в лице и готов яро возражать. И собак там у вас, в питомнике, полно, и кинологов. Пусть кто-нибудь другой съездит, а там видно будет. Ты же говорил, Олежек, что Марина, Проскурина, в Чечню со своим Гарсоном рвётся. Вот и пускай съездит…

Олег вскочил.

— Что ты говоришь, мама?! Как я буду в глаза своим товарищам смотреть!? И не забывай, что Марина — женщина, что она… Ну, ты же знаешь всё!

— Да знаю, знаю, сынуля, прости! Это у меня с языка сорвалось… Я сама уже не понимаю, что говорю.

Нина Алексеевна ушла в спальню, прикрыла за собой дверь — глухо доносились её рыдания.

Линда снова подняла голову: «Марина!» Хозяйку Гарсона она хорошо, разумеется, знала, она ей нравилась и при случае ластилась — Марина её баловала, время от времени угощала их с Гарсоном чем-нибудь вкусненьким, колбаской или белым хлебом.

Отыскав нужную страничку, Михаил Яковлевич решительно встал и пошел в прихожую, к телефону.

Встал и Олег, не менее решительно и строго сказал отцу: — Яковлевич, успокойся. Я поеду в Чечню. Не надо никому звонить, не позорьте меня!

Прощание их вышло торопливым и каким-то бестолковым, скомканным. Гремел оркестр, раздавались команды, у двух хвостовых вагонов скорого поезда суетилось множество людей в милицейской форме, в тамбуры все ещё затаскивали необходимую в командировке поклажу и оружие, кого-то громко ругали, за нерасторопность и забывчивость.

Потом, в наступившей тишине, стал говорить начальник УВД, генерал Тропинин; он стоял перед строем высокий, в форменной куртке и фуражке, на которой красовался двуглавый орёл, слегка жестикулировал в речи правой рукой, голос его был хорошо слышен — настоящий генеральский голос, твёрдый и зычный.

Слова Тропинина ложилось одно к одному: