— Да разве лучше тебя есть кто на белом свете?!
Она посмеялась, порадовалась и притихла, приготовившись слушать его. Он, раскрасневшийся, расстегнул ворот рубашки и начал рассказывать о том, что потом повторял при каждом удобном случае:
— Избрали, значит, меня сидеть в президиуме. Сижу, стало быть, как передовой и примерный конюх, на людей гляжу в зале. Разные были люди — и молодые и старые. Иной без усов, а у другого бородища по пояс. Слушают речи про животноводство и коневодство тоже. Тихонько покашливают, шорох разносится такой осторожный, будто листья с деревьев падают. И вот наступает перерыв, все устремляются в другой зал, небольшой такой, с люстрами. Закуривают, гул стоит, как в улье. Ну, и я, значит, вышел туда, куда подался весь президиум. Смотрю — столы уставлены бутылками с пивом, тарелками с мандаринами и разными этими, как их, бутербродами. Пить мне захотелось, аж во рту все слиплось! Подойду к столу, постою да и отхожу в сторонку. Другие едят, пивцом наслаждаются, а я глазами буфетчицу ищу, чтобы взять, чего надо, и заплатить. И куда она, чертяка в юбке, запропастилась? Нету и нету ее, хоть криком кричи! Безобразие! Вот так поругаюсь про себя и отхожу. То же произошло и на другой день. И вот, когда я стоял так, раздумывая и мысленно ругаясь, вижу, подходит к столу крепкий да плечистый усач. Батюшки мои — да то ж сам Буденный! Наливает пива и пьет да еще бутербродом закусывает. Увидел он меня и вдруг спрашивает: «Чего раздумываешь, товарищ? Присоединяйся!» — «Да вот буфетчицу жду», — отвечаю я. «Буфетчицу? Да тут никакой буфетчицы нет! Держи-ка бокал, выпьем холодненького. Откуда будешь? С лузвенских краев? Знаю, бывали в Первой Конной и с берегов вашей Лузьвы. Хорошие конники, рубились, как орлы!» Ну, понятное дело, выпили по бутылке пивца, поговорили по душам. Потом и в президиум вместе пошли, сидели рядком. В следующий перерыв мне опять захотелось пить — позавтракал плотно. И опять в ту комнату пошел, где есть все для президиума… Вот так все пять деньков провел в Москве: и на Буденного посмотрел, и себя показал людям.
Этот случай из своей многолетней жизни дед Блажов сколько раз пересказывал на колхозных собраниях, выступал и перед молодежью. И удивительно, его всегда слушали, провожали на место дружными аплодисментами.
2
Блажов-старший решил строго-настрого, с отцовской требовательностью поговорить по душам с сыном, спросить, как он будет жить дальше. Он прождал Максима до обеда; тот не пришел, заявился поздно вечером и тотчас же отправился в сарай спать. А утром снова исчез. Отдежурив в конторе и не застав сына дома, дед Блажов пошел искать его на берегах Лузьвы.
Он шагал по улице и раздумывал о том, что сегодня же заставит Максима сбрить бородку, пристыдит как следует и прямо скажет, что пора бросать лоботрясничать, надо делом заняться. Ушла Софья? Шут с ней, раз она такая вертихвостка. Можно другую жену подыскать — серьезную, домовитую, которая уважала бы мужа и была ему верной помощницей. Эвон сколько девок подросло в Гремякине, выбирай любую!..
На берегу Лузьвы старый Блажов так и не нашел сына. Рыболов, разбивший палатку в кустарнике, сказал ему, что вчера вон у той коряги они вместе варили уху, ловили на транзисторный радиоприемник московские передачи, а сегодня вчерашний гость, кажется, подался с кем-то на моторке в сторону Дединовки.
— Опять жди неприкаянного ночью! — посокрушался дед Блажов и простился с рыболовом.
Лузьва искрилась под солнцем, как сабля. По ней не плавали белые нарядные теплоходы, не стояли по ее берегам шумные, красивые города, не белели в рощицах особняки домов отдыха и санаториев. Текла она, тихая и чистая, в зарослях камыша и кустарников, пока не впадала возле райцентра в другую реку, широкую и полноводную, в ту самую, которая пересекала городок напополам. И все же дед Блажов считал, что гремякинцам иной реки и не надо. Весной Лузьва заливала луга, давала воду на огороды и фермы, ребятня могла купаться все лето, а рыболовы встречать зори. Чего ж еще?..
Дед Блажов понаблюдал, как у берега плескались и ныряли ребятишки, и невольно подумал о том, что и ему давно бы пора иметь внука, который приезжал бы летом из города и бегал бы купаться вот сюда, на Лузьву. Эх, Максим, Максим!..
Домой идти не хотелось, а чем заняться до дежурства, он не знал. Чтобы скоротать время, он завернул к Лопатихе, но та куда-то ушла, жилички тоже не было, на дверях висел замок. Дед Блажов потоптался в сельмаге, помог беременной молодке Додовой выбрать и купить детскую коляску. Потом на полчаса он зашел в колхозную контору, выкурил с бухгалтером Ипполитом Ипполитовичем по папиросе, принес по просьбе Люси Веревкиной ведро воды из колодца. А больше делать было нечего и некуда пойти.
Возвратясь домой, дед Блажов часа полтора поспал, потом побродил по двору, шуганул кур, копившихся на грядках, отнес в сарай валявшееся бревнышко. А Максим все не приходил, без него старому отцу стало совсем невмоготу. С косой через плечо он вышел со двора и направился к пруду, чтобы накосить травы. Зачем, для чего? Он и сам не знал. Просто так, на всякий случай. Может, Максиму захочется поваляться на свежем разнотравье…
Но до пруда дед Блажов не добрел, а свернул к клубу и заработал там косой вдоль забора. Трава тут росла густая, никому не нужная. Он косил неторопливо, с ленцой, и ему вспоминалось, как строился этот клуб еще при Шульпине, а комсомольцы однажды упросили его, тогда мужчину хоть и в больших годах, но крепкого, видного собой, спеть на вечере русские песни под баян. Ох и аплодировали ему в тот раз! Петь он любил с молодости — это знали в Гремякине все. А какие кинокартины показывали в те годы: про Чапаева, про сельскую учительницу! Смотрели гремякинцы, и им казалось, будто узнавали про свою жизнь. Отчего же теперь мало таких понятных и волнительных картин? Придешь в клуб, пока мелькает на экране — смотришь, а утром встанешь с постели — и уже никак не вспомнишь, что вчера показывали в кино…
Дед Блажов опустил косу, немного передохнул, продолжая свои размышления. Течет река времени, течет. Каждый суетится, куда-то торопится, занят только собой, до других ему и дела нет. А может, это лишь в Гремякине происходит так? Впрочем, что ж это он, старый пень, наговаривает на жизнь? Раньше-то, несколько лет назад, даже при Шульпине, разве было в колхозе столько техники, машин, приспособлений, разве строили такие дома! А телевизоры, велосипеды, электроутюги?
Нет, что ни говори, времечко крупно шагает вперед, не угнаться за ним…
И дед опять замахал косой.
— Так это вы тут, Григорий Федотыч? — раздался за его спиной девичий голос.
Марина Звонцова подошла тихо, неслышно и остановилась с какой-то тревогой на лице.
— Вот решил накосить, — пояснил дед Блажов. — Чего траве пропадать? Насушу сена. Правда, своей коровы у меня нет, так отдам потом учительнице Лешкиной, у нее холмогорка Зорька… Что, может, нельзя, запрет на клубную траву есть? Так я в другое место подамся.
— Косите, чего там! — разрешила Марина.
Дед Блажов поплевал на ладони, и тотчас же понеслось неторопливо-размеренное: вжик-вжик. Трава под косой никла и падала, образуя ровную и мягкую дорожку. Марина опустилась на скамейку под деревцом, в задумчивости стала смотреть, как сноровисто и привычно косил старик. Право же, это было все-таки лучше, чем сидеть одной в клубе и переживать, думать о том, что случилось сегодня…
— Вместо травы перед клубом цветники должны расти, как в Суслони, — сказала она, когда коса зашаркала под окнами.
Дед Блажов охотно согласился. Марина добавила со вздохом:
— Только мне теперь все равно, будут цветники или нет…
Голос у нее звучал нерадостно, она это понимала, но ей надо было с кем-то поговорить, лишь бы не молчать, не испытывать одиночества и чувства вины.
— Это ж почему так? — удивился дед Блажов и даже косу опустил, уставившись на девушку.
— Так, и все!
— Вот тебе и на! А говорили, ты, девка, того, болеешь душой за свой клуб.