«Смотри-ка, не узнать гремякинского председателя!» — подумал Максим, усмехаясь.

Ему вдруг захотелось пошутить над Павлом Николаевичем, поубавить его пыл, он сказал весело и задористо:

— Стройка в Гремякине начинается-то с выпивки под стогом сена? Старо, товарищи, как мир! Не дай бог, и дальше так пойдет.

Все на минуту отвлеклись от серьезного разговора.

— Стопка — это так, для беседы и расположения души, — отмахнувшись, произнес Павел Николаевич.

— Она, чарочка-то, только скрепляет дело, как раствор кладку! — поддержал его бригадир и рассмеялся, довольный своим ответом.

— Не все ли равно, где человеку думать, обсуждать, решать! — добавил архитектор и теми же правильными, книжными фразами опять заговорил о деревенских строительных нуждах.

Толкнув Максима локтем в бок, Павел Николаевич сказал, что ему как журналисту, наверное, такой разговор интересен и полезен. И тут же он приналег на еду, лишь дополнил добродушно-насмешливым голосом:

— Ты слушай, слушай практиков да на ус наматывай, как Гоголь. Может, пригодится в твоих писаниях…

Узнав, что перед ними областной газетчик, архитектор и бригадир как-то подтянулись, посерьезнели, даже переменили позы. Первый стал возмущаться тем, что в колхозах строятся однотипные клубы, магазины, детские ясли, отчего и сами деревни становятся похожими друг на друга, как близнецы. А второй пожаловался, почему это не введут для деревенских строителей передвижные фургончики, чтобы возить на работу да и при случае переночевать в них. Теперь они уже говорили не столько для Павла Николаевича, сколько для Максима; что-то живое, непосредственное, непринужденное как бы сразу выветрилось, исчезло — так бывало нередко, когда вдруг в собеседнике узнавали журналиста, и Максим к этому привык.

«Вроде интервью дают!» — усмехнулся он.

Вскоре все поднялись, стряхнули с себя былинки и поехали к автобусной остановке. Архитектор и бригадир то и дело обращались к Максиму, стараясь заинтересовать его строительными делами, даже посоветовали побывать в районном Межколхозстрое, а тот только слушал, отмалчивался — ему не хотелось заниматься чем-либо серьезным. Когда подкатил автобус, те еще раз заверили Павла Николаевича, что строители не подведут Гремякино, а потом на прощание долго махали руками из окна автобуса.

На обратном пути в деревню Максим спросил председателя:

— Помнится, у тебя был вроде другой «Москвичок» — коричневый. Новый заимел, что ли?

Они ехали едва заметным проселком через луговину, заросшую овсяницей. Павел Николаевич был доволен прожитым днем, встречей с товарищами из района; он повернулся к Максиму улыбающийся, оживленный:

— Я ведь не терплю однообразия, я за всяческое обновление! «Москвич» у меня тот же, только я его осенью крашу в коричневый цвет, а весной — в голубой. Так-то милей сердцу. Надо уметь праздники для себя устраивать, почаще обновками обзаводиться. Жизнь-то вообще повсюду разнообразится, меняется, чего же нам, грешным, отставать?..

Теперь Максим посмотрел на председателя с удивлением и хорошей завистью: что-то необычное почудилось ему в словах Павла Николаевича, в его характере. Он был уверен, что знал по прежним встречам этого серьезного, уравновешенного, малоразговорчивого человека, судил о нем по гремякинским делам, по тому, как отзывались колхозники о своем руководителе. А выходит, председатель способен и на чудинку: красить машину ради настроения в разные цвета — такое не каждому взбредет в голову.

Тем временем Павел Николаевич, не отрывая взгляда от едва приметной дороги, как-то незаметно перебросил мостик в разговоре к другой теме. На подбородке у него выделилась припухлая складка, брови напряженно изогнулись.

— Раньше, при старом председателе Шульпине и при прежних областных властях, как действовали в Гремякине? Стремились кадры создать, поднять их авторитет. Мол, главная наша сила — выдающиеся передовики. Вот и нажимали, чтобы получить ордена, медали, даже Золотые Звезды… Маяки зажигали, которые бы путь указывали. Ну, а сейчас, понятно, другой взят курс. Я к чему стремлюсь? Надо гремякинскую материально-техническую базу всячески расширять и укреплять. Урожаи у нас вроде подходящие, пшеничка Мироновка здорово выручает, с животноводством подтягиваемся… База — она все дальнейшее определит, на ней все держится. И все вырастет, наберет силу: культура, быт, новые нравы… Словом, перестроим Гремякино, превратим в образцовую деревню — вот тогда не на бумажке, а на деле подтянемся до городского уровня. Такая, брат, у нас программа на сегодняшний день…

За деревянным мостком через размытый половодьем овраг Павел Николаевич притормозил. Лицо у него теперь почему-то было обеспокоенное, растерянное, и у Максима даже промелькнула мысль, уж не нахлынули ли на председателя какие-то сомнения…

— Послушай-ка, поехали ко мне в гости? — внезапно предложил тот; что-то просительное, тревожное таилось в его глазах. — Хоть на часок! Если, конечно, у журналиста не предвидится срочных дел.

— Нет у меня никаких дел, — сказал Максим, не скрывая, что доволен приглашением.

— Вот и хорошо, хорошо! Посмотришь, как живу в новом доме. А то ведь еще ни разу не был у меня…

Два-три года назад переулочка, где стоял дом Павла Николаевича, еще не было в Гремякине; тут росли старые косматые ветлы да поблескивал на солнце овальный пруд в зарослях камыша. Первым начал строиться в той стороне председатель, за ним потянулись директор школы, доярка Антошкина, молодой зоотехник. Дома вырастали как на подбор — аккуратные, ладные, с шиферными крышами и крылечками, с веселыми разноцветными ставенками. И вскоре все поняли, что это самый красивый, уютный уголок деревни — ее завтрашний день, ее будущее.

Да так оно, собственно, и предусматривалось по генеральному плану застройки Гремякина: через несколько лет тут вытянется прямая благоустроенная улица с тротуарами и рядками яблонь. А пока этот уголок рос, застраивался; Павел Николаевич не без удовольствия называл его микрорайоном и очень им гордился.

Его дом в этом живописном уголке среди других новых домов выделялся своей основательностью и массивностью, как богатырь в толпе. Ворота стояли не тяжелые, из сплошных досок, как это принято в Гремякине и окрестных деревнях, а металлические, узорчатые — творение колхозного кузнеца; так что через них хорошо просматривался с улицы почти весь двор, чистый, зеленый, где ничего не валялось под забором, все было на своем месте. И массивный дом, и эти узорчатые ворота, и образцовый двор невольно приковывали внимание прохожих, внушая им мысль: «Смотрите, вот как можно жить в Гремякине!»

Поставив голубой «Москвич» в тень, под ветлы, Павел Николаевич повел Максима к застекленной веранде. Светло-серый пес на привязи метнулся им навстречу, угрожающе залаял, преградив проход. Лапы у него были толстенные, лохматые; казалось, будто он спрашивал незнакомца: «Кто таков и зачем к нам пожаловал?»

— Спартак, угомонись! — строго приказал хозяин, топнув ногой.

Пес завилял хвостом, пропустил гостя, и Максим поднялся по хорошо окрашенным ступенькам на веранду.

— По-моему, собаки в деревенских дворах — остаток домостроя, — сказал за его плечами Павел Николаевич. — Разве, признайся, это не так?

— Не знаю, не думал об этом, — усмехнулся Максим, вслед за хозяином тщательно вытирая о влажную тряпку запыленные туфли.

— А вот председатель колхоза и об этом должен подумать!

— Зачем же тогда держишь пса?

— По традиции, так сказать. Ведь прежде, в старой деревне, как бывало? Мужик всего боялся — воров, чужих людей, даже своих соседей. Вот и привязывал на цепь волкодава, чтобы охранял двор. А в новом, благоустроенном Гремякине, когда все изменится к лучшему, культурнее, человечнее станет жизнь, уверен, вряд ли много будет собак. Обходятся же почти без них в городах. Чем же деревня хуже? Убежден, собак будут держать только те, кто любит животных, кому они доставляют радость…