Речь этого «сторожа» по одной лишь интонации угадывалась начисто — то был какой-то крестьянин. Или красный дезертир. Геневский не видел еще толкателя, не хотел просыпаться — уж больно красивый и спокойный сон ему виделся в забытьи контузии. Но вот уже первые симптомы: Михаил осознал, что спит в грязной траве не по своей воле и не по воле походных условий — это именно контузия. Контузия здо́ровская: голова разрывалась на куски точно так, как разорвался снаряд, вынесший Геневского в сладкие сны.

Михаил улыбался, барахтался во сне и не отвечал. Ему очень нравилось это обморочное состояние. Но сторожевой черт начал охаживать офицера по лицу — и глаза Геневского все же открылись. Толкать перестали. Никакого аустерлицкого неба Михаил над собой не увидел, — Господь с ним, с небом, — над ним нависало широкое лицо в малиновой соболиной шапке. Цвет головного убора офицера обрадовал — малиновый — значит, свой. Лицо в малиновой шапке лениво, но все же с интересом разглядывало Михаила; больше, отчего-то, смотрело на форму и винтовку, чем, например, в глаза.

Когда Геневский совсем очнулся и стал приподниматься с земли — голова, будто бы вовсе прошла — человек в шапке никаких признаков радости не высказал. Только спросил, совсем безразлично, начав зевать:

— Так чьих же? Русский?

Голова прошла, но в ушах звоном звенел разрыв снаряда. «Точно контузия? А почему меня здесь оставили?» — мигом пролетели мысли, сразу же вновь уступив грохоту разрыва. Геневский сел на земле, а потом встал и болезненно потер голову — незнакомец тактично отошел на аршин. Ничему почти в жизни не дивившийся Михаил изумился не на шутку, когда разглядел человека, его будившего: на том были зеленые сапоги и оранжевый кафтан. Капитан Геневский протер глаза, решив, что цвета в его голове сбились от сотрясения черепной коробки; но по открытию глаз оказалось: трава — зеленая, осенний лес — рыжий, небо — серо-голубое. Только вот и этот солдат, — а будивший явно был военным — был такой же буйной расцветки. Зеленые сапоги!..

На военную принадлежность указывало и вооружение: за левым плечом грузно висела винтовка — большая, тяжелая, Михаил таких не встречал; за правым плечом висел эдакий приличного веса топорик на длинном древке — по-европейски он звался алебардой, русское название топорика Геневский запамятовал; у пояса человека висела сабля. Вот так сабля это была! Изогнута, чуть не втрое сильнее сабли обычного образца, а золотом и камнями усыпана так, что даже покойный Государь Император таких сабель на парадах не носил. Вживую Михаил такого оружия не видел, но брат привозил открытки из Артиллерийского музея на Петербургской стороне — такими саблями рубались в Польскую войну 1654 года.

Лицом солдат был странно хорош. Каждый лицевой орган был по-своему нелеп и почти некрасив, но общая картина складывалась милой и приличной. Меховой околыш шапки спускался к самым глазам, которые по своей крайней шарообразности и выражению напоминали беличьи. Лицо было скуластым, мясистым, но беловато-желтого оттенка, словно бы он болел. Нос тонкий и в рытвинах, губы словно вываливались изо рта. Если борода еще сдавала экзамен опрятности и какой-то моды — простое аккуратное окаймление по подбородку — то усы были закрученными в две стороны стрелами, что выглядело просто смешно.

Прошло с полминуты взаимного изучения и разглядывания, и Геневский наконец увидел, что солдат протягивает ему фуражку. Взяв ее и поблагодарив кивком, капитан надел фуражку, приставил правую руку к козырьку и как бы отрапортовал:

— 1-го Дроздовского полка капитан.

— Ишь… — все также скучающе протянул солдат. — А что рвань такая — капитан же.

Геневский оглядел себя: действительно — форменная рвань. Сапоги в бесконечных походах и атаках текли трещинами вниз по голенищу, френч весь перезаплатанный, угрожал еле держащимися пуговицами и отваливающимися карманами. Все густо полито по́том, кровью, пылью и грязью.

— Так война же, — только и ответил Геневский, почти засмущавшись.

— А пищаль у тебя хорошая, легкая. Я уж трогать не стал, мало ли, чего там.

— Это винтовка… винтовка Мосина.

— Мосин? Кто таков?

— Конструктор оружия и русский генерал.

— Ааа… — протянул незнакомец. Было ясно, что он недопонимает.

— А у Вас почему зеленые сапоги? — вдруг что-то заподозрил Геневский и как-то настороженно сузил глаза. — И кто Вы такой?

Солдат выдал булькающий насмехающийся звук, мол, как можно не знать такой глупости, и ответил:

— А выдали сапоги! Стременным нашего полка всем выдали. Я разве разберу, отчего по высочайшей воле сапоги нам зеленые, а не желтые? Я-то, — вот те крест, не вру, — желтые хотел. А куда там хотеть — я пришел, а меня в полк… ну этого, как его батюшку… Забыл, вот ты подумай! Забыл! — солдат разволновался и еще сильнее округлил глаза. — Ну да Господь Бог Всемогущий с нашим полком. И с сапогами тоже — хозяйское добро, не свое.

— Постой-ка, — сказал солдат, пока Геневский просто наблюдал за монологом. — А чтой-то мы стоим? Пойдем, подымай пищаль.

— Куда пойдем?

— К Царю и Великому Князю Московскому пойдем. Я ж тебя тут на границе губы нашел — так пойдем, доложим. Какой ты там капитан, какого там полка. Пойдем, — просто и ответственно говорил солдат, направляясь к лесу и маня за собой Геневского.

А в уме Михаила понятно какое пожарище заиграло. К Царю! И к Великому Князю! Что, разве Великий Князь Николай Николаевич здесь? А кто же Царь? Новый Царь, или… Да еще и московский, говорит!

У Геневского перехватило дыхание. Он бросился к солдату и схватил его за рукав.

— Что, Николай Александрович жив? — крикнул он. — Жив?

— Ты руку-то того. Убери, — насторожился солдат.

— Извините, извините. Так что Государь?

— Да сейчас, сейчас Государь, — улыбнулся солдат, — но ты бы так не радовался — Царь ведь грозен. Еще прикажет что — не обрадуешься, будешь Господа попрекать, что я тебя нашел. Ну да не бойся, капитан, не бойся, пойдем. Суд царский — он как Божий, все по справедливости и чести.

— А что же Николай Александрович? — тише и уже с тревогой спросил Геневский.

— А я почем знаю, какой Николай? Угодник, разве?

— Нет… — лицо капитана стало страдальческим. — Император.

— Ух! А я ваших императоров знай! Немец ты, что ли? Как кличут?

— Михаил Геневский.

— Геневский? Литовец? Из поганых поди? — усмехнулся солдат.

— Да русский я! За Христа же воюем.

— Ну, это доброе дело. Так идешь, нет?

— Иду.

Вошли в лес. Лес с порога оказался темным, дремучим и давящим, — но Михаил никак этого не заметил. Геневский хотел было заговорить вновь и начать что-то спрашивать — даже ему было странно находиться в такой ситуации, — но его спутник запротестовал:

— Ко мне без вопросов изволь — мне отпуск завтра, лишние дела не сдались. И так лавка, жена говорит, в убытке ходит.

Шли недолго. И пяти минут не минуло, как встретились еще два солдата — тоже в зеленых сапогах. На Геневского они вообще никакого внимания не обратили, но перекинулись двумя тихими словами с первым солдатом, — а потом пошли дальше. Очевидно, патруль. Мысль известного нам капитана была сугубо практичной и быстро улетучивала все возможные трагические размышления: каким образом солдат может таскать за раз три тяжелых оружия и главное — зачем? Сабли бы хватило, но у зеленосапожного есть еще и алебарда. А винтовка? Чуть не полпуда на вид.

Как было сказано, добирались недолго и пришли быстро. Оказались на поляне. Это была не совсем поляна, а так, недлинная просека. Геневский увидел столы, стулья и сундуки. За столами сидели известные солдаты — зеленые сапоги; они же стояли по округе у деревьев. Саженях в пятидесяти находилась другая группа людей — насупившихся, в черных подрясниках, но с серебряными саблями у пояса. Не монахи — смотрели грозно и выглядели совсем, мягко говоря, не благочинно…

У края просеки, на большом позолоченном (а то и вовсе золотом) кресле сидел человек. Был он не совсем в духе, а честно сказать — в духе устрашающем: опущенная голова его и грудь тяжело вздымались, с каждым вздохом вырывался низкий полухрип. На колене лежала раскрытая и, наверно, забытая книга — норовила упасть; в правой руке был до вздувшихся вен руки сжат край богатой шубы. Широкий лоб с залысиной, и двойной клин носа и бороды смотрели под острым углом в землю, волевые глаза чисто и жестоко хотели прожечь землю. На губах застыла презрительно-задумчивая гримаса. Человек был в монашеском черном одеянии, как и те люди вдалеке, на нем был подрясник, на голове — скуфья. На ногах — червонно-красные сапоги с желтыми узорами и поднятыми носками. По позе сидящего, его напряженному и развалившемуся на троне телу, можно было судить о великой силе человека, но сам он казался почти стариком. Рядом с троном в землю был воткнут тяжелый посох.