Покровский не улыбался, не летел и не отстреливался. Он входил в хату, словно к себе домой: зайдет в сени, туда-сюда немного поглядит, послушает, как дома дела, зайдет в комнаты, стрельба — раз, два, три — трупы. Покровский всегда стрелял наверняка. Пусть даже долго целился. Пуля в него не летела: зайдя в комнаты, он во весь рост поднимал руку и целил в головы; покуда не прицелится, не выстрелит. Рядом с ним уж везде попали: по чугунным кастрюлям, в окна, в сундуки, от печи кирпичи откалываются, а Покровский стоит и целится.

Геневский следил за прапорщиком Покровским. Обычно прапорщик первым заходил в дом и быстро заканчивал дело; иной только раз, если в доме уж слишком силен враг, он сам где-нибудь прятался, перезаряжал револьвер и просил остальных офицеров, словно сам сидел за столом и просил сахару:

— Господин капитан, прошу вас, не можете ли помочь? Все пули расстрелял, как бы не убили, — был он всегда серьезен и никогда не переходил на грубые непечатные фразы, которыми сыпали в бою другие офицеры.

Бык же ни слова внятно не мог сказать: дрожал подбородок. Он не боялся, бежал в бой, но накал боя ломал его нервы, и им овладевал тремор.

— Вы, — говорил в такие моменты Покровский, — не извольте беспокоиться, господин прапорщик, патронов у вас, кажется, довольно: в остальном Бог не оставит.

Полуразбитые большевики вытекали из Великокняжеской станицы. Приходила ночь. Офицеры дроздовской роты, стоявшие в охранении этой ночью, занимали мельницу в полуверсте от станицы. Мельница была белая, узкая и высокая, соломенная ее крыша в нескольких местах провалилась. Ночь, однако, дождем не грозила. На дворе мельницы сидело четверо, еще двое были внутри, пятеро за оградой осматривались.

Сидящими у костра являлись известные уже трое: Геневский, Покровский, Бык, а также четвертый — капитан Мартев. Мартева Геневский в бою совсем потерял, но тот не был ни разу ранен, все время весел, возбужден и взъерошен. Целый день он не ел, так что сейчас успевал наесться: сонливости в нем не было; напротив, он бурно и подробно рассказывал о самом бое. А еще с большим воодушевлением высказывал следующее:

— Это же настоящая русская армия, господа, вы послушайте! Нет, нет, что вы отворачиваетесь? Истинно, истинно русская армия. Да на голову выше прежней, у нас в рядовых такие величины стоят — офицеры!

— Да бросьте Вы, господин капитан, — потупя глаза, говорил Бык, — у нас в полку только одна рота из офицеров…

— Да одна наша рота — уже армия! — перебил его Мартев. — С такой-то ротою как не взять всего на свете!

Был капитан в сущем восторге от сегодняшнего боя. Был он в восторге и от того, что не получил ни единого ранения, хотя был в самой гуще боя, в самых первых цепях врывался в станицу и бил красных. Гимнастерку, правда, ему порвали, — но кожа под ней цела.

Покровский сделал жест глазами, словно бы усомнился в словах капитана, но жест этот, почти что игривый, быстро пропал и не был никем замечен.

— Господин капитан, вы, вероятно, восхищены славной борьбой после долгого затишья, поскольку смею сказать, что бой был труден.

— Это для вас, молодых, труден! Старым офицерам не привыкать к таким боям — враг разбит, а наш брат весел!

— Враг не разбит, господин капитан. Враг отступил.

— Да как он смеет отступать, — разгорячившийся вдруг Мартев заговорил глупости. — Как смеет отступать от нас? Это немыслимо, враг мигом должен сдаваться, лишь завидев нас.

— Как же мы прослывем грозной армией, если бы все перед нами лишь сдавались? А как серьезный бой? А мы были бы не испытаны. Да и враг, разве плох? Дрался хорошо; разве не погибли и наши славные воины? Разве в обозе и тылу не увеличилось число раненых? И враг хорош, достоин.

— Для христианского проповедника вы слишком циничны, господин Покровский, — от Мартева послышалась интонация почти что упрека.

— Я не проповедник, господин капитан. Я лишь считаю, что слишком большая страсть в мыслях может лишь повредить: они тоже люди, тоже русские, но лишь заблудшие; а может быть и просто достойно выполняют данный приказ — достойны русские солдаты! Но, как ни печально, все одно: он хоть и русский солдат, но враг; приказ дан также и нам.

— Такой логикой, господин прапорщик, — Мартев преображался и уже был недоволен собой, что пытался возмутиться словам Покровского, однако, еще возражал по старой привычке, — можно вывести, будто все дело в одном приказе. И нам, и им приказали.

— Вероятно, вы правы, господин капитан, — спокойно отвечал Покровский. Прапорщик быстро понял, что Мартев уязвлен и спорит не за истину, а потому согласился с ним. — От жесткого и упрямого приказания вся армия должна натягиваться, словно струна, а потом бить единой мощной силой: грудь себе изранить, но врага опрокинуть. В приказе много дела. А приказ, известно, исходит от главнокомандующего: чем мощнее воля главнокомандующего, тем мощнее его армия. Но нам, господа, волноваться не о чем, — заключал Покровский просто, холодно, без гордости, — Бог нас водит — «ибо не от множества войска бывает победа на войне, но с неба приходит сила»; то и Суворов говорил: Бог нам генерал. Верим, господа.

Он закончил тихо, непринужденно и, опустив голову, продолжал есть.

— Я со всеми вашими словами согласен, господин прапорщик, — продолжал осторожно Мартев. — Но как можно назвать врага достойным, равным нам и, тем более, русским, когда этот враг уничтожает нашу и особенно в… — тут он запнулся, — в общем, я хочу сказать, что наш враг попирает и Церковь. Почему вы думаете, что он достоин?

— Очень просто, господин капитан. Византийский монах Феодор Студит прямо говорил — Церковь не может за себя мстить. Не может гнать еретиков прямо и насильно. Ибо нельзя заставить признать Христа силой. Если же большевики заставляют отказываться от Христа силой — то это им можно, в том смысле, что они в состоянии физически это сделать. Сдавшихся же да простит Бог.

— Могу сказать слово, господа? — спросил Бык.

— Разумеется, — ответил капитан Мартев. Он все еще не понимал, не мог прочувствовать, как можно совмещать глубокое знание христианства с такой простой, страшной логикой мира. Капитан за годы службы и жизни привык чувствовать если не русское общество, то Россию в целом с ее армией, священством и народом, как образчик справедливости. Теперь же он был возмущен: в самом сердце света такая тьма! Но он сам сейчас был самым светом в сердце тьмы.

— В сочинениях Августина Блаженного можно прочитать такие вещи, — говорил Бык. — Святой говорит, что государство необходимо для защиты людей от ереси и для преследования ереси в том числе. Впрочем, могу ошибаться, так как читал давно и невнимательно…

— Так мы не государство, господин прапорщик; но тут прошу извинить и меня — Блаженного Августина я не имел удовольствия прочитать; знаю только общие моменты; лишь только война, я отправился на фронт и его сочинений с собой не взял.

— Где же вы жили, господин прапорщик? — спросил Мартев

— В Нижнем Новгороде.

— Стало быть, у вас там теперь и семья?..

— И семья.

— Ужас! Как вы могли не поехать к ним? — в самом деле ужаснулся Мартев: гримаса так и читалась по его лицу.

— Я писал дяде; тот уверяет, что надежно укрыл всю семью и, кажется, они переехали из Нижнего куда-то на север, к поморам. Я никак не могу им помочь, поскольку я здесь, а они там; единственной моей помощью будет борьба — Добровольческая армия возьмет Нижний Новгород, а там наверно и Архангельск. Если бы я боролся там один — я бы наверняка умер, если бы я прятался и вилял там — я бы наверняка чувствовал себя прегадко и стал бы отступником. Встретимся, обязательно встретимся: «Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться? Но когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в терпении».

— Красиво говорит… — чуть не в стеснении прошептал Бык. Вероятно, он посчитал, что говорить так не способен.

Пришел поручик Михайлов, поздоровался и тихо, скромно сел в отдалении от костра, боком. Тьма скрывала его слепой глаз. Тема сбилась; Мартев уже не хотел вновь говорить, а Покровский считал, что сказал все. Геневский, до того времени немо молчавший и только с большим любопытством слушавший, обратил на Михайлова особое внимание — тот был печален.