— Не слушайте их, Елена Артемьевна! С недопонятая они так говорят, — успокаивала Аня.

— Правильное ты слово, Анечка, нашла: недопонятие. А

кто их этому недопонятию научил? Объясните, Варвара Ива новна.

— Умру я скоро... Не надрывайте сердца, Елена Артемьев на, — обреченно попросила Варвара Ивановна.

111

— Да и я пояса дуй вас не переживу, — поникла Елена Артемьевна, — а вину свою и в могилу унесу... Молчали мы, а ваши коллеги хуже того — писали... Сколько пасквилей на писано о таких, как я, вы и о тех, кто лучше и чище нас... Мы пьем из горькой чаши презрения... А сколько мы налили в эту чашу? И выпьют ли ее?..

— Не они писали... Заставили их... — слабо запротестовала Варвара Ивановна.

— А если честного человека заставят убить невиновного, разве он не убийца?

— Только в плохих книгах, Елена Артемьевна, люди до конца честными остаются... А в жизни — нет. Ум человека — такой иезуит, что он всему оправдание найдет. Писатель-иезуит Бузенбаум задает вопрос: «Можно ли священнику-иезуиту вой ти в публичный дом?» И он же отвечает: «Безусловно, нельзя.

Но если священник пришел туда с целью спасти грешницу, то, без сомнения, можно, даже если священник при этом оскоро мится». А можно ли солгать, когда судья спрашивает убийцу, действительно ли он убил? «Безусловно, нельзя, — отвечает Бузенбаум, — но если убийца сделал оговорку в уме, что свою ясертву он не убивал до рождения, то можно». И так до беско нечности — нельзя-можно. Так и люди нашего круга: по со вести — нельзя, а по высшим сообраясениям — можно... Вы правы были там, в камере... Дали мы свое согласие на убийство ребенка... С плачем, под палкой, но дали. И если бы...

Но Варвара Ивановна не успела договорить. Конвоир и двое его помощников медленно отодвинули дверь. В открытый проем хлынул свежий воздух. Женщины торопливо спрыгива ли с нар, вылазили из темных уголков: места на нарах хвати ло далеко не всем. Каждая из них, жадно облизывая пересох шие губы, спешила к открытым дверям.

— Выходи, кто тут скандалил насчет воды! — приказал конвоир.

Елена Артемьевна не успела выполнить его приказ. Ее опередила Безыконникова.

— Переведите меня в другой вагон! К уголовникам, — попросила Аврора.

— А в наш вагон ты не желаешь? — недобро усмехнулся конвоир.

112

— Я не могу здесь жить ни минуты! Переведите меня! — умоляла Безыконникова.

— Не можешь жить — помирай! — благодушно посове товал конвоир. — Отойди от дверей, некогда мне с тобой цацкаться.

— Гражданин начальник! Я восемь лет в органах прора ботала. С бандитами посадите — слова не скажу. Не могу я слушать вражескую агитацию. — Безыконникова говорила то ропливо, взахлеб. При каждом ее слове слюни летели во все стороны.

— Кто тут агитирует? — настороженно спросил конвоир.

— Вот она, доктор фальшивый! Она и за воду скандал подняла, — обличала Безыконникова Елену Артемьевну.

— Выходи, старуха! — потребовал конвоир.

Елена Артемьевна безучастно шагнула к дверям.

— Не слушайте ее! Аврора сама первая хулиганка! — за протестовала Аня, загораживая собой Елену Артемьевну.

— Безыконникова в тюрьме на дежурную жалилась.

— Ее из карцера на этап взяли!

— Жена Гитлера! — дружно обрушились женщины на Аврору.

Безыконникова затравленно озиралась.

— Кончай базарить! Не скажете, кто скандалил, — не дам воды!

В воздухе повисла тишина. Женщины робко поглядывали на конвоира: не шутит ли? Загорелое широкоскулое лицо стражника окаменело. В полусонных глазах застыла тупая ре шимость. Взгляды всех притягивала вода, ласково поблески вающая в ведрах. Если конвоир не даст воды... Женщины ста рались не смотреть на Елену Артемьевну, но она чувствовала, почти физически, томительное ожидание, охватившее весь ва гон. Люди ждали воды... Воды, купленной любой ценой. Никто из них не хотел ей зла... Но все они хотели одного: пить.

...Конвоиры изобьют Елену Артемьевну... Она старенькая...

Помочь бы ей... Как? Скажу, что я, — неожиданно решила Рита.

— Я скандалила за воду, — заявила Рита.

— Ты? — протянул конвоир.

— Я! — хрипло подтвердила Рита.

113

— Мне все едино, — согласился конвоир, — слазь, с на чальником поговоришь.

— Это неправда. Я скандалила. Отойди, Рита, от дверей!

— Елена Артемьевна схватила Риту за руку.

— И я , — с трудом выдохнула Варвара Ивановна.

— Все мы скандалили, пить охота.

— Безыконникова боле всех нас!

— Воробьева не виновата!

— Доктор тоже!

— Пошто воды не даете?

— Цыган лошадь приучал, чтоб не ела, — сдохла лошадь, не приучил.

— Воды! Пить! Воды! — требовали женщины, сгрудив шиеся возле дверей.

— Дам воды. А вечером все едино скандалистов дерну, — согласился конвоир и лениво махнул рукой своим помощ никам.

Заключенные-малосрочники, осужденные не более, чем на пять лет, разносили вдоль эшелона хлеб и воду. Получив раз решение, малосрочники подали в вагон два ведра воды.

— Мало!

— Еще давайте!

— Тут на раз напиться не хватит, — роптали женщины.

— Ты мне котелочек плесни, начальник, — потребовала чернобровая молодая заключенная, протискиваясь к дверям.

— Держи, Аська! Пей!.. Напилась?

— Yry... Дай отдышаться, начальник. Еще глотну.

— Ты-то как к контрикам попала?

— Так и попала, начальник, — загадочно усмехнулась Аська.

— Я ж тебя нынешней зимой вез. Ты ж воровка. Как же к фашистам в вагон попала?

— Оторвалась я, начальник, из лагерей. Попутали и два червонца влепили, — охотно пояснила Аська.

— Двадцать лет... Многовато. За что тебя так?

— В лагере мастырку сделала, начальник.

— Кому? Какую? — с любопытством расспрашивал кон воир.

114

— Не себе... Паскуде одной. А мастырка простая... Я грязи с зубов наскребла, натерла той грязью нитку, намочила ее в сырой воде и зашила под шкуру повыше локтя. От этого температура бывает, нарывы... Та тварь сама меня просила, чтоб в больницу лечь... Ну, я и сделала. А у нее руку отре зали... Потом акт составили... Дали той дешевке двадцать лет по пятьдесят восемь четырнадцать, как за саботаж. Она и меня по делу потянула, сказала, кто ей мастырку заделал. Пустили меня как соучастницу, через семнадцатую — и лагерный суд к моим десяти привесил пятерку. Пятнадцать лет долго ждать, начальник... Я рванула когти. Схватили .меня — и влепили два червончика. Если от звонка до звонка чалиться — в шестьдесят пятом выскочу на волю.

— А бежать не думаешь? — деловито осведомился кон воир.

— Кто не думает, начальник? — тоскливо призналась Аська.

— Ты у меня не вздумай баловаться.

— Я ученая, начальник. С этапа рвать когти — бесполез няк... С места уйду.

— Ты баба умная! — похвалил конвоир. — В прошлый раз один заключенный раздухарился, пол в вагоне прорезал — и на полном ходу меж путей спрыгнул. А поезд скорость наб рал — километров сорок. Раньше такое проходило, если не попадет под колеса, ляжет вдоль пути по ходу поезда — по везло ему. Эшелон пройдет над ним, а он встанет, отряхнется — и пошел себе... А теперь мы умные стали... На последнем вагоне — кошка, это вроде как грабли железные, они над самыми шпалами идут и прихватывают все, что на пути есть.

Того беглеца кошка подхватила за одежонку и поволокла до соседней станции. Километров десять по шпалам за собой та щила. На станции проверили кошку — одни ошметки от него нашли. Руки где-то в пути колесами отдавило, а голова такая побитая, что у нас его по акту принимать не хотели, докажите, говорят, что это ваш беглец. А как докажешь, когда тахм мясо-то всё с хморды слезло: ни губ, ни носа, ни ушей, кровь да гря-зюка.

— Слыхала, начальник, про кошки, знаю — есть они... С

этапа не оторвусь.

115

— А из лагерей обязательно рванешь?

— Сказала Настя, как удастся, — усмехнулась Аська.

— Это твое дело, я за лагеря не отвечаю, — равнодушно согласился конвоир.