— Забоялась я. Как скажешь? Воровки-то во всех камерах сидят. Помочь имеют друг от дружки. А мы сами по себе, как овцы заблудшие. Прибьют — и жалиться незнамо кому. Хлеба нонче пол пайки отняли у меня... Живот режет с голодухи чисто ножом. То ништо — потерплю. Я двужильная. Кабы не засудили... Меньшего больно жалко. Он утром смеется все: ма да ма ладит, поди плачет, скучает по мне.

— За что ты чалишься? — лениво спросила с гробика лохматая полная блондинка. В камере уже знали, что эту остроносую молодую блондинку зовут Элька Фикса, а имя мужа ее, Ленчика Карзубова, — с ним она прожила больше двух месяцев на воле — гремело по всей тюрьме.

— За нитки, — неохотно ответила тетя Вера и отверну лась.

— Ты морду от меня не вороти, — вскипела Фикса, — а дадут тебе восемь лет, или на всю катушку — десять.

— Не пужай. Чай, судьи тоже люди, — робко возразила тетя Вера.

— Люди?! Держи карман шире! Ха-ха-ха-ха-ха! Лю-юди!

Пожалеют они такого ягненочка.

— А что как поимеют жалость? — не сдавалась тетя Вера.

— И сами за тебя в тюрягу сядут? Y тебя дети, а у них щенки? Они, может быть, и пожалели бы, да начальство не велит.

— А ты-то как все знаешь? — не удержалась от вопроса тетя Вера.

— Я много знаю... Вы думаете, я всегда такая была? Оши баетесь, девочки. Перед войной я десятилетку кончила. В ин ститут поступить хотела. Голодную меня опутал один интен дант. За две булки хлеба купил в сорок первом. Маме хотела помочь... Умерла она. Только теперь я умная: по дешевке не купишь меня. Я с пятым мужиком, вором в законе, живу.

Интенданты им в подметки не годятся. Барахло! Интендант побольше ворует, чем тот, который в законе. А нашего брата, девчонку, за краюху хлеба норовит купить. У интенданта семья, он ей посылочки шлет и тем, кто повыше его, дает. С друж ками пьет. А честной девушке, за честность ее, две булки хлеба в зубы. А я ведь честная была, когда он купил меня.

На, тварь, жри! У трех интендантов побывала в женах, попро бовала их хлеба. А законник что ни украдет — на стол тащит.

Пей, ешь, гуляй! — все равно один раз живем! Когда меня в первый раз арестовали за чулки (я после того интенданта ра ботать пошла сдуру), тоже думала, что простят. Никогда не воровала и раньше, неопытная была. Простили думаешь? Де сять лет всучили. Бежала я из вагона, когда по этапу в лагерь гнали. На воле с вором встретилась — Никола Старуха кличка его — и пошла веселая жизнь. А на суде я им говорила и об отце, его на фронте убили, и что мать умерла, и что украла я в первый раз. Попробовала и об интенданте сказать, а они даже слушать не захотели.

— А теперь сама хлеб отымаешь? — осмелела тетя Вера.

— Я?!

— Не ты, дак подружка твоя, та что днем выпущена.

64

— Инка Горлатая? Она казачит фраерих, а я нет. Хлеб — это что... Вот если б ей Воробышек в руки попался, она б ощипала ее за ночь.

— Ощипала? Как-то живого человека ощипать молено?

Чай, не курица она, — усомнилась тетя Вера.

Элька расхохоталась.

— И перьев у нее нет, — уточнила Фикса, вдоволь насмеяв шись. — Инка по-другому щиплет. Кобёл она.

— Кобель?! — ахнула тетя Вера.

— Не кобель, а кобёл. Девочек молодых любит. И с ба бами живет. На воле она Ленчику при мне говорила: «Я муле-чин терпеть не могу». Инка сама ворует. А уж девочку молодую не упустит. Что смотришь?! Погоди, Воробей, в лагерях этих коблов полно. Полюбит тебя какой, кормить станет от воль ного. Плачешь? А мне легко четвертый год по рукам ходить?

Я с вами откровенная сегодня. Кроме меня законниц в трюме нет, а фраерихам на слово не верят. Мне уж так надоело все.

Карзубый больной, и меня наградил. Приеду в лагерь и скажу: прощай молодость, да здравствует вензона, — и пойду догни вать к венерическим... Укольчики, таблетки. Тошно! Я в трюм поясок пронесла. Дежурнячки при шмоне не нашли. Вот он!

Хотела вздернуть себя, тут и крюк над гробиком вбит, — духу не хватило. Слабачка я! А у вас у кого хватит душку? Хватит?!

Толсе л<мет родная! Пусть поясок возле меня валяется. Заду мает кто им попользоваться — берите бесплатно. — Элька выкрикнула последние слова и с силой закусила ниленюю губу.

В камере наступило тягостное молчание. — Спать пора! До утра ни звука! Бебехи отшибу, кто рыпаться будет!

Измученные женщины погружались в сон, беспокойный и тялселый. Рита не спала уже вторую ночь. Гнетущее напрялсе-ние не отпускало ее ни на миг. Какое-то время, очень недолгое, после слез в кабинете следователя, она почувствовала себя лучше. Но последний, пусть крохотный, обман следователя обрушился на нее как каменная глыба. Страдание и гнет выжгли все доброе, что было присуще ей с детства, а на смену им пришло безразличие. Ночь опустошила душу. Горькая боль ее сгорела в огне ею зажженном. Так пожар, пожравший до тла все, что может гореть, угасает и сам. Пламени его нет пищи, и он умирает, когда некого больше убивать. Я вино-65

вата... Ну и пусть... Тетя Маша... тетя Вера... меня осудят и я умру в лагерях... Какая разница, где умирать... Перед смер тью я выйду замуж за кобла (он это или она — оно, оно полюбит меня). И это еще вынести?.. А зачем... Чтоб дольше пожить? Кому это нужно? Мне?.. Ругать судью? Защищаться?

А для чего?.. Поскорее бы уйти отсюда... А куда?.. Везде есть Кимы, есть коблы, есть Кимовы отцы... Кому я что докажу?

Хоть бы и доказала, мне-то легче не будет... Бежать? — пой мают... А поясок? С пояском-то никто не поймает... И крюк...

Он выдержит, я худенькая... Как бы только не разбудить кого...

Спят... Осторожно... Чуть-чуть еще протяну руку... Как делают петлю? Намыливают веревку?.. Мыла нет... И не надо... С этого конца завяжу узелок и просуну туда второй кончик. Получает ся... Самое главное привязать... А ноги? Я ногами достаю до гробика... Подогну колени... Присяду, все равно, как отдохну...

Элька не услышит, а услышит — промолчит... Сама спраши вала, кто хочет... Боязно... Чего?.. Петля мягкая, не больно...

Рита резко подогнула колени. Подумать о чем-либо она не успела. Серый туман хлынул как горный поток, сокрушив ший плотины. Он затопил сознание, ослепил глаза, залил уши, мягкой тяжестью придавил руки и грудь, и в громаде его, бескрайней и всеобъемлющей, Рита потеряла себя.

СУД

— Вы утверждаете, подсудимая Воробьева, что четвертого марта тысяча девятьсот сорок пятого года примерно в час дня гражданин Ким Пантелеевич Киреев принес к вам домой про дукты и пенициллин, — сурово спросил судья.

Рита затравленно посмотрела на Константина Сергеевича и молча кивнула головой.

— Отвечайте — да или нет, — потребовал судья.

— Я же сказала: да.

— Кто может подтвердить справедливость ваших слов?

— Моя тетя... но она умерла...

— К сожалению, суд не в праве опрашивать мертвых сви детелей. — Лицо Константина Сергеевича оставалось бесстраст66

ным, пока он высказывал свое горькое сожаление о бессилии суда пригласить в эту маленькую комнатушку мертвую тетю.

— Но, — возвысил голос судья, — суд не понимает, как можно ссылаться на показания близкого человека, которого нет в живых. Это насмешка, или, что еще хуже, плевок на могилу покойной. Без слез, подсудимая Воробьева! Суду нужны оче видцы, факты и только факты, а не умело разыгранная исте рика. Поэтому назовите фамилии живых свидетелей.

— Кима, кажется... видела... Нюра Юмашова. Она живет в нашем доме, — глотая слезы, прерывисто пояснила Рита.

— Кажется или точно? — раздраженно спросил судья.

— Я протестую! — в голосе прокурора прорывались гнев ные нотки. — Подсудимая не уверена в том, что так называемая свидетельница Юмашова действительно видела гражданина Ки реева. Вызов этой сомнительной свидетельницы только затруд нит работу суда.

— Я под-дер-жи-вваю про-о-те-ст про-о-куроора, — подал голос защитник.

Константин Сергеевич минуты полторы пошептался с за седателями и объявил:

— Подсудимая Воробьева! Суд не нашел нужным вызвать в зал заседания суда указанную вами гражданку Юмашову. Про должайте давать свои показания.