Такие панк-группы, как КЛЭШ, предельно демократизировали рок, устранив из него все элементы профессиональной кастовости, причем их социальность произрастала не из умозрительных установок о том, что такое хорошо и что такое плохо, как, скажем, у группы THE WHO, а из повседневной реальности.

Серьезно изменилось и отношение к самим себе: статистика свидетельствует о резком падении на рубеже десятилетий числа наркоманов, алкоголиков и даже курящих среди молодежи. Многие популярные группы решительно отвергли «разрушающие» наркотики типа героина или ЛСД, воскресив идеал энергичного, решительного человека, способного, в отличие от мечтателя-хиппи, защитить собственными руками свою свободу от посягательства.

Итак, энергия стала другим признаком новой волны. Гнить заживо, кажется, совсем уже не модно.

Классическую антитезу фильму «Забриски пойнт» составляет другой шедевр мирового кинематографа, уловившего перемены, – «Водитель такси» Скорсезе. Хотя в герое есть изрядная доля психопатологической симптоматики, его можно назвать фигурой символической. Пожалуй, сочетание непредсказуемости и логики в поведении героя (приобретение самой современной и экзотической боевой техники) особо подчеркивает эту символичность. Отказавшись от сумасбродного замысла политического покушения, герой вступает в схватку с шайкой гангстеров-сутенеров, спасает девушку. Пожалуй, успех героя Скорсезе настолько же закономерен, насколько закономерно поражение героя Антониони.

Здесь к месту сказать об иронии, в том числе иронии над самим собой, которая стала настолько характерна для культуры новой волны, что исследователю порой совершенно невозможно понять, что говорилось всерьез, а что – в насмешку. Ироническое мировосприятие составляло неотъемлемый компонент социальной психологии некоторых новых молодежных движений. Начало этому положили панки, нацепившие на свои кожаные куртки взаимоисключающие политические символы, но то же явление мы видим на рубеже 1970–1980-х годов в так называемых футбольных фанатах, которые сами не скрывают того, что почти ничего не знают о «своих любимых командах», да, впрочем, и не стремятся что-либо знать. Это давало основание усомниться в том, что подобного рода движения имели какое-то отношение к спорту: они должны рассматриваться в одном контексте с экзотическими объединениями типа московской «армии KISS», ленинградских «зверей» и т. п.

Нельзя рассматривать «нововолновые» фетиши как политические принципы и объявлять, скажем, Нину Хаген – супер-звезду новой волны 1980-х – сторонницей различных реакционных учений, как это делали в нашей периодической печати на основании ее интервью. Модная женщина, скорее всего, просто развлекалась так же, как развлекались товарищи из АКВАРИУМА, объявляя себя в 1980–1981 годах идейными последователями карибской религии растафаризма.

Аллегории были заменены легкоузнаваемыми бытовыми картинками, и даже символизм, которого Гребенщиков, как настоящий поэт, не мог избежать, произрастал отнюдь не на почве романтического феодализма, а в коридорах ленинградских коммуналок. Символами стали плавки, реющие, как флаг, над «кухнею-замком», и дешевая кубинская самогонка, которую герой Михаила Науменко (ЗООПАРК – вторая ленинградская группа нового поколения) с уважением именует ромом.

Итак, они пели обо всем, что видели вокруг. А на упреки в «джамбульщине» от их имени ответил Артемий Троицкий: «По-моему, петь и надо о том, что видишь»[16]. Разумеется, подобное отношение к тематике творчества, сразу же включившее в его орбиту такие предметы, как пьянство, секс, преступность, политика, сразу же поставило музыкантов «новой волны» в крайне уязвимое положение по сравнению с предшествующим поколением рокеров.

Однако молодые музыканты бодро и смело шли вперед: соглашались на бесплатные концерты, пели где только можно, играли на чем угодно – все это опять-таки отличало их от старших товарищей.

Став содержательными, тексты приблизились к настоящей поэзии. Собственно, кондовость текстов прежде всего и ставилась в вину советскому року аристократическими поклонниками «новой волны». Советским «нью-вейверам» пришлось повторить опыт английских коллег. Упростив музыку (под панковским лозунгом: «Каждый, кто схватил гитару, может на ней играть!») и избавив себя от соревнований в виртуозности и от погони за дорогими синтезаторами, они сделали текст равноправным компонентом в составе рок-композиции.

Примат музыки был отвергнут. Соответственно, на концертах и при записи слова песен должны были по крайней мере доходить до публики, ничем по дороге не заглушаясь: ни грохотом барабанов, ни гитарным «соляком».

Но здесь наши ребята сделали свой самостоятельный шаг в сторону от западного опыта. Шаг этот был вынужденным, но имел весьма серьезные исторические последствия. Они стали время от времени давать концерты вообще без электрических инструментов, с акустическими гитарами, бонгами, флейтами и тому подобным «несерьезным» с точки зрения рок-классики аккомпанементом. Читатель, я думаю, понимает причины такой скромности: ребята с удовольствием играли бы в огромных залах на дорогой аппаратуре, однако обстоятельства складывались порою так, что и холл общежития становился недоступной роскошью, и приходилось спасаться бегством в чью-нибудь квартиру, где электрические гитары, не говоря уже о синтезаторах, вряд ли обрадовали бы соседей. И АКВАРИУМ, и ЗООПАРК, и КИНО вводили такие концерты в традицию. И здесь, безусловно, качество текста становилось просто проблемой номер один. У ЗООПАРКА мы находим песни, совершенно не выигрышные с точки зрения музыкальной составляющей: длинные, однообразные, как частушки, но, как частушки же, смешные.

О смехе. На концертах «новой волны» поминутно раздавались взрывы хохота. Репертуар молодых групп был переполнен всевозможными забавными гротескными персонажами вроде старика Козлодоева – современного дон Жуана, интеллигентного пьяницы Иванова или девицы известного поведения, о которой известно, что:

Вера и Венечка, которых мы встречаем в нескольких песнях ЗООПАРКА, стали именами нарицательными для обозначения пары забавных бездельников. Но интересно то, как быстро из карнавала вырастает трагедия…

Колоссальную популярность приобрел «Пригородный блюз» Мих. Науменко, исполнявшийся потом всеми известным ленинградскими группами и занимавший периодически первые места в недобитых хит-парадах областных комсомольских газет.

Разудалая заставка «Я сижу в сортире и читаю «Роллинг стоун», а Венечка на кухне разливает самогон» сменяется нарастающей сквозь веселую бесшабашность тревогой, и, наконец, – отчаянием припева:

«Пригородный блюз» – это пир во время чумы. Неуловимая, как дзен, эмоциональная лабильность долго оставалась недоступной многим представителям традиционного рока, желающим «помолодеть».

Хотя с точки зрения русской традиции в ней нет ничего нового: для наших народных песен всегда была характерна так называемая «лестница чувств», встречаясь с которой исследователь может с достаточной уверенностью отнести произведение к фольклору, а не к авторскому творчеству[17]. Эта особенность была утрачена уже городским романсом, в котором аффект обычно не меняет знака, и возродилась на новом витке спирали в рок-эстетике начала 1980-х.