И, наклонившись ко мне:

– Я так называю комнату, где сидит секретарь парторганизации и заместитель ответственного секретаря журнала – два главных демагога. Ты, конечно, с ними поосторожней, но и палец в рот не клади. Словом, побудь с ними и узнаешь, чем дышит моя оппозиция.

Спустились на первый этаж и вошли в просторную комнату. Здесь находились трое: за внушительным столом под портретом Маяковского, как важный начальник, восседал молодой плечистый атлет с красивой шевелюрой кудрявых волос. Редактор назвал его:

– Тимур Валерьянович Переверзев, заместитель ответственного секретаря, наш начальник штаба.

И пояснил:

– Ответственного секретаря у нас пока нет, так он, Тимур Валерьянович, за главного повара: рисует макет, располагает статьи, фотографии, – и, конечно же, редактирует.

У окна, выходящего на улицу, сидел дядя лет сорока, с большим лбом и сверкающей лысиной – сильно похожий на Чаадаева:

– Масолов Борис Фомич, секретарь партийной организации.

И уже тише, как бы для меня одного, добавил:

– Вы хотя и беспартийный, но собрания у нас почти всегда открытые, – приглашаются все сотрудники.

Я подошёл к нему, протянул руку. Масолов, чуть привстав, сунул мне свою ладонь. Редактору сказал:

– Заранее-то не приглашайте; неизвестно ещё, какие у нас секреты возникнут.

У стены рядом с дверью сидел мужчина непонятного возраста, небольшой ростом, ничем не примечательный.

– Киреев Антон Васильевич, – сказал приветливо и крепко пожал мне руку.

Два стола были свободны. Показывая на один из них, редактор сказал:

– Здесь сидит Василенко, литературный сотрудник.

И, показав на другой стол:

– А здесь пока ваше место.

Редактор вышел, но скоро вернулся и положил на мой стол подшивку журнала:

– Смотрите, изучайте; наш журнал пока суховат, здесь редки очерки, репортажи и уж совсем не частые гости рассказы, но с вашим приходом мы его надеемся серьёзно оживить.

Едва закрылась дверь за редактором, как Масолов, повернув ко мне могучий лоб, заговорил тоном явного недовольства:

– Обыкновенно при поступлении к нам на работу приходят на беседу к секретарю партийной организации. В случае с вами почему-то этим правилом пренебрегли.

Я пожал плечами, не знал, что ему ответить. А он при сгустившейся тишине, всё больше раздражаясь, продолжал:

– Секретарь райкома будет спрашивать о вас, а что я ему скажу? Дело-то ведь непростое, вы субъект необычный, – можно даже сказать экзотический. В райкоме-то уж, поди, прознали, что за птица к нам залетела. У меня непременно будут спрашивать всякие подробности.

– У меня секретов ни от кого нет, спрашивайте, что вас интересует.

Говорил я спокойно, но голова моя загудела, сердце набирало обороты; я знал, что голос мой будет дрожать, в нём появятся едва заметные противные свисты, – набрал полные лёгкие воздуха, сказал себе на манер ещё не забытого жаргона беспризорников: «Ша, братишечка, не пыли, не сори словами и делай вид, что никого не боишься». И ещё стороной шли мысли: «Фрукт этот вредный, с ним не заводись, не осложняй жизнь ни себе, ни редактору».

Масолов продолжал:

– Я вам не прокурор и не следователь – вопросы там задают, а здесь должна быть дружеская доверительная беседа.

– Я вас вижу в первый раз, но всё равно: буду откровенен.

– То-то и оно, что первый раз! За вами оттуда тянется чёрт знает какой хвост, а и здесь вы начинаете с нарушения.

– Ну, ладно, хватит вам, Борис Фомич! – вмешался Переверзев. – Пригласите его в партбюро и там поговорите. А сейчас…

Он сгрёб со стола кипу бумаг и принёс мне:

– Бросьте вы читать старые журналы, вот мы подготовили новый номер, скоро сдавать будем. Посмотрите, что тут с вашей точки зрения хорошо, а что и не очень.

Я склонился над макетом, над статьями. Дышал тяжело, щёки пылали. Масолов бросил мне перчатку, и я понял, что наши с ним разборки впереди, что много он попортит крови за меня редактору, – и это вот последнее обстоятельство волновало меня больше всего. Я успел заметить, что вид у Самсонова усталый, лицо землистое, нездоровое, а руки мелко подрагивают – признак непрочной, расшатанной нервной системы. Ох, как не хотелось бы мне добавлять ему служебных огорчений!

Долго смотрю на обложку; здесь крупным планом дана девушка-стюардесса, сходящая по трапу самолёта. Девушка стройная, красивая, но лицо её теряется во множестве второстепенных деталей, и в целом обложка не производит сильного впечатления. Я подумал: «Хорошо бы лицо её дать крупным планом, а рядом в сторонке или где-то в углу – показать её сходящей по трапу. И подпись: „Из дальних странствий возвратясь…“ Тогда понятен будет общий замысел снимка и ярко засветится изумительно красивое лицо».

Стал листать статью; большая, очевидно, пойдёт на открытие журнала. Несколько раз прочёл заглавие «Первые всполохи соревнования». Слово «всполохи» показалось странным, неточным. Удивился: неужели никто не поправил? И Самсонов пропустил. Но нет, редактор ещё статью не подписал. Статью готовил Масолов, а подписал Переверзев. «Батюшки! – бросилось мне в голову. – Как же они глухи к языку. Не слышать такой нелепицы!..»

Снова и снова читаю заголовок: слово претенциозное, вроде бы свежее, но оно явно не на месте. Что значит – всполохи соревнования? Проблески, предвестники, первые сигналы, признаки?.. Ничего подобного тут не слышится. Все эти синонимы далеки от логики и здравого смысла. Но вдруг я чего-то не понимаю? Вдруг как ошибаюсь?.. Готовил-то её Масолов! Судьба словно нарочно сталкивает меня с этим человеком. И всё-таки наверху легонько карандашом написал свой заголовок: «Дорогу осилит идущий».

Начинаю читать статью. Тема скучная, тянется как бесцветный прокисший кисель: о том, как в одном далёком авиаотряде «ширится», «развёртывается» соревнование. Называются профессии, фамилии, перечисляются показатели налёта, экономии горючего… Господи! Да что же они тут печатают?..

Подошёл Переверзев, склонился над столом. Я поднимаю голову и вижу, что в комнате кроме нас никого нет.

– Заработались, товарищ капитан. Пора обедать.

– Я был капитаном. Теперь-то в запасе.

– Вы молодой, вас по имени-отчеству как-то и называть неудобно.

Показал ему свой чертёж обложки:

– Я бы вот так подал эту тему. Лицо бы высветлил, показал крупным планом. Очень уж хороша девица.

– Мысль интересная. Будем думать. Ну, а статьи как?

– Написаны грамотно. Правда, скучновато, но это уж, наверное, стиль журнала таков. Я сужу, как газетчик.

– А вы поправьте их. К примеру, эту вот.

Извлёк из пачки статей масоловскую. Я возразил:

– Нет, эту править не стану. Разве что вот эту.

Показал на статью инженера Раппопорта.

– Ладно, поправьте эту. И эту вот… подборку мелких заметок.

Я взялся за дело, которое журналисты особенно не любят и считают самой чёрной работой: править, переделывать. Над статьёй просидел до конца дня, а заметки оставил назавтра.

В редакции уж никого не было, когда я вышел на улицу. До станции метро шёл пешком, на Киевском мосту остановился. Свесившись через перила, долго смотрел на тёмную грязную воду Москва-реки. Так счастливо начавшийся день испортился. Масоловская атака оставила горечь на сердце. Будет интриговать, вредить, – он, видно, конфликтует с редактором, имеет связи в райкоме. Станут придираться и, чего доброго, добьются увольнения, а редактору из-за меня останутся одни неприятности.

И всё-таки купил коробку конфет и дыню. Дети запрыгали от радости, а Надя, пришедшая домой почти в одно время со мной, постелив на стол новую скатерть, умыв и расчесав детей, заделав им в волосы новые бантики, весело проговорила:

– Будем считать, что у нас сегодня праздник.

Не спросила, с чего это я так расщедрился. Чувствовала какие-то перемены, но, что случилось, понять не могла. Вопросов не задавала, ждала, когда я сам обо всём расскажу. Я же сообщать свои новости не торопился; боялся, что забью в колокола раньше времени. Вдруг как из райкома или, того хуже, из ЦК партии потребуют отстранить меня, уволить из журнала, что же я тогда скажу Надежде? Нет уж, лучше я помолчу.