II.

   Из сада Ефим Иваныч вышел прямо в переулок , узкий и кривой, какие сохраняются только по глухим провинциальным городкам . До его холостой квартиры было около версты, что по провинциальной ариѳметике составляло очень большое разстояние.    -- Красныя детки приехали...-- повторял старик вслух , размахивая палкой, точно расчищал перед собой дорогу от обступивших ее призраков .-- Семейная радость... хи, хи!..    Уездный городок Сысольск , стоявший на сплавной хлебной реке Смолке, давно уже спал , и только кой-где мелькали еще запоздалые огоньки -- в доме у соборнаго протопопа, в аптеке, у адвоката Биряева, у купца Егорова. Ефим Иваныч тысячу раз проходил по этой дороге и отлично знал каждый камешек , каждый переулок , каждый забор . Он от души всегда ненавидел свое родное захолустье, а судьба точно в насмешку устроила так , что Ефиму Иванычу в этом вороньем гнезде привелось жить все время и, вероятно, приведется кончить здесь же и дни живота. Эта мысль убивала его и старик впадал иногда даже в трагическое настроение.    -- Помилуйте, разве это не трагедия: целую жизнь прожить в каком то лягушатнике?-- возмущался он .-- Да... И не видеть ничего -- решительно ничего. Между тем где-то люди живут настоящею жизнью, где-то постоянно светит солнце... э, да что тут говорить. Это настоящая трагедия, когда свет сходится клином вот именно в такой мурье... Прожить двадцать лет на одной улице и тут же умереть...    Этот ропот имел основания, как увидим ниже. Сейчас Ефиму Иванычу особенно грустно было возвращаться под свою смоковницу, и он даже остановился на углу одной улицы, раздумывая, где бы провести остаток вечера. Просто взять и зайти в первый попавшийся дом "на огонек " благо он знал всех в Смольске и его все знали. А то зайти в трактиру где поют арфистки... Последняя мысль просто устыдила Ефима Иваныча своим безобразием , и он какою-то виноватою походкой побрел к своему пепелищу. Низенький деревянный домик в три окна глядеть на улицу с таким добродушием . Ефим Иваныч медленно подошел по деревянному тротуару к своей калитке и начал стучаться,-- целых десять лет Ефим Иваныч собирался завести звонок , да так и не мог собраться.    -- Умерли вы, что ли?-- закричал он , когда на дворе послышалось шлепанье босых ног .    Калитку отворил заспанный кучер Ѳедька, глупый малый, котораго Ефим Иваныч собирался прогнать с глаз долой ровно десять лет , как и устроить звонок . Обругав вернаго раба, Ефим Иваныч вошел на крыльцо, нащупывая поручни лестницы, знакомую стену и обитую зеленою клеенкой дверь. Он долго не мог попасть ключом в замок и еще раз обругался. В передней было темно, и это ничтожное обстоятельство возмущало Ефима Иваныча каждый раз . Ну, что стоило купить стенную лампочку и заставлять Ѳедьку зажигать ее каждый вечер ? Под столом в передней послышались нерешительная возня и удары хвостом по деревянному полу,-- это зажиревший старый сеттер Трезор выражал дружеския чувства. Прежде он прыгал на грудь, скакал по мебели, а теперь состарился, оглох , поглупел и едва шевелился.    "Неужели и я такой же буду?" -- в ужасе подумал старик , чиркая спичкой.    Квартира Ефима Иваныча состояла из трех комнат -- гостиная, кабинет и спальня. Из передней вторая дверь вела в кухню, где обитал Ѳедька с кухаркой Лукерьей. Обстановка комнат была самая простая, на провинциальный лад , за исключением кабинета, где шел ряд шкапов с книгами, полки с книгами, столы и стулья, заваленные книгами. Старинный большой письменный стол составлял главный центр всей этой обстановки, его душу,-- двадцать лет Ефим Иваныч проработал за ним и свыкся настолько, что не мог даже себя представить без своего письменнаго стола. На полу сложены были кипы газет , папки с разными бумагами и картоны с вырезками из газет , об явлениями и всевозможными брошюрами.    По обычаю, на отдельном столике в гостиной Лукерья приготовила холодный ужин , по Ефим Иваныч не прикоснулся к нему, а машинально прошел к своему столу и сел в рабочее кресло. На столе пред его носом лежала начатая вчера статья о земском хозяйстве в Смольевском уезде,-- она теперь почему-то неприятно подействовала на Ефима Иваныча, и он сердито сунул несколько написанных листов в ближайшую папку, где хранились недоконченныя статьи.    -- К чему?-- вслух спросил самого себя Ефим Иваныч и разсмеялся своим сухим смехом .-- А ведь Леонида Гавриловна сказала правду: где те женщины, которых я любил ?    Ему, по ассоциации идей, припомнилась знаменитая фраза из "Фру-фру": "нет женщины"... Да, ея не было, и мертвым холодом веяло от этих стен и от всей этой печатной и писаной бумаги, представлявших собой фикцию жизни. В сущности, ко всем бабам Ефим Иваныч относился с легким оттенком , холостого презрения, но в тяжелыя минуты своей холостой хандры он сознавал , чего ему недоставало для полноты жизни, и начинал злиться, как было и сейчас . Всю-то жизнь он положил вот на эту писаную бумагу...    Кое-как раздевшись, Ефим Иваныч улегся на диване в кабинете и начал дремать с открытыми глазами. Иногда достаточно ничтожнаго факта, чтобы вызвать целую вереницу непрошенных видений, как было и. сейчас . Приезд "красных деток ", нарушивший обычный вечер , вызвал это тяжелое душевное настроение Ефима Иваныча. Чужая радость отозвалась в душе старика глухою, застарелою болью.    Он лежал и видел себя молодым , совсем молодым , когда еще слушал лекции в казанском университете в начале шестидесятых годов . Хорошее было время, кругом хорошие люди, и самого себя Ефим Чакушин чувствовал тоже хорошим человеком . Такое уже было общественное настроение, когда хотелось верить всему хорошему. Сын беднаго уезднаго врача, Ефим Чакушин мечтал о мировых вопросах , о правде жизни и лютой борьбе с господствующим злом . Тогда о себе, о своем - счастье, о своем положении мало заботились, потому что интересы жизни лежали вне отдельной личности. Чакушин был уже на последнем курсе юридическаго факультета, когда по одной студенческой истории должен был оставить aima mater. Это был первый житейский удар , следствия котораго распространились на всю последующую жизнь... Что такое диплом -- пустая формальность, не больше, и не всем же жить на белом свете с университетскими дипломами. Чакушин попробовал служить там и сям , но везде его преследовали неудачи, и он кончил тем , что вернулся в родной город , где и поселился. Движение из столиц и университетских центров по радиусам разошлось тогда по провинции, и в сферу его действия попал между прочим Смольск , где открывалось земство, устраивались школы и т. д.    Странная и какая-то роковая эта тяга к себе домой, в родныя места, как проявление чего-то такого, что стоит выше нас и что владеет нами. С мыслью о родине всегда связано представление, что именно там хорошо, там тепло и уютно, а все остальное нехорошо уже тем , что оно чужое. Именно с этими чувствами Чакушин в езжал в Смольск , где у него никого и родных не оставалось. В самом деле, послужить родине, приложить здесь свои силы и знания -- что может быть лучше, чище и выше? От отца оставался тот самый домишко, в котором Чакушин жил и сейчас , и в нем он пережил и своё хорошее время, как теперь коротал старческое лихолетие. Господи, чем он только ни был , где ни служил и за что ни брался? И так до старости, до седых волос , до старческаго брюзжанья и злости, а когда-то и Ефим Иваныч чувствовал себя таким счастливым , был душой компании, весельчаком и балагуром . Последовательно он служил в земстве, инспектором народных училищ , председателем местнаго статистическаго комитета, агентом страхового общества, членом городской управы, мировым судьей -- везде его любили, везде он быстро делался своим человеком и везде должен был бросать службу по какой-нибудь истории, которую сам создавал и которая в конце концов обрушивалась всею тяжестью на его же голову. Все время он следил за литературой и запоем читал газеты, посылая время от времени в разныя издания свои корреспонденции, заметки и маленькия статейки. За недосугом он не мог создать ничего капитальнаго, а нес на себе разведочную мелкую службу для текущей прессы и постепенно сделался местным корреспондентом , обличителем и горюном , как его называла в насмешку близкие люди. Во всяком случае, это был интересный тип , созданный последними тремя десятилетиями и неизвестный раньше. Теперь Чакушин был только корреспондентом и больше ничего, а поэтому вместо "горюна" его враги называли его уже прямо "бельмом ".    -- А что же, это для меня самое подходящее название!-- соглашался Ефим Иваныч .-- Так до смерти и останусь "бельмом "...    Но все это была внешняя сторона, та скорлупа, под которой остается человек для себя, со своими личными чувствами, горем и радостями.    По приезде в Смольск , Ефим Иваныч на первом же, кажется, выходе в свет , в кружок своих близких единомышленников , познакомился с Леонидой Гавриловной, тогда еще молоденькою девушкой, известной в кружке под именем "цветущей Ленушки". Это была милая русская девушка из мелкой чиновничьей семьи, такая простая, искренняя я вообще хорошая -- так и назвал ее Ефим Иваныч в первую же встречу. Его поразила в цветущей Ленушке необыкновенная чистота русскаго типа -- эти большие серые глаза, белый большой лоб , овал лица, тяжелая русая коса и немного ленивыя движения. Но и здесь Ефима Иваныча постигла жестокая неудача: сердце Ленушки уже принадлежало другому счастливцу. Ефим Иваныч приходил в отчаяние, рвал на себе волосы и даже хотел застрелиться. Ленушка вышла за военнаго врача Горбылева, который оказался большим негодяем ,-- пьянствовал , развратничал , а главное, совсем не разделял хороших увлечений жены и даже смеялся над ними. Результатом этого супружества явились дети -- сын Вадим и дочь Нина, и затем супруги, после пятилетняго супружества, разошлись. Все это происходило на глазах Ефима Иваныча, и он вдвойне болел и за свою несложившуюся жизнь и за свою первую любовь.    Ах , как страдал Ефим Иваныч , страдал издали, как многие хорошие люди, которые стесняются даже высказать свое участие. Леонида Гавриловна в это время занималась в народной школе и оставалась все такой же ясною и светлою -- всю любовь, все неприятныя чувства и женскую нежность она перенесла теперь на своих детей, воспитанием которых занималась запоем . Ефим Иваныч часто бывал у нея, принимал довольно живое участие в судьбе детей и выжидал терпеливо случая, когда уляжется, горе цветущей Ленушки. Но его и на этот раз предупредили -- выискался такой человек , который сразу завладел еще не остывшим сердцем соломенной вдовушки. Это был земский статистик , приехавший в Смольск из столицы. Ленушка с ним и уехала из Смольска, а через пять лет вернулась: второй опыт супружества оказался неудачнее перваго, так что она даже пробовала отравиться. На сцене опять появился все тот же Ефим Иваныч , но это был уже озлобленный и тяжелый человек , который слишком много пережил , чтобы шутить и улыбаться попрежнему. Раз , в откровенную минуту, он признался Леониде Гавриловне:    -- Эх , Леонида Гавриловна, если бы вы тогда..    -- Что тогда?..    -- Одним словом , я разсчитывал , что вдвоем мы прожили бы недурно.    Леонида Гавриловна с удивлением посмотрела на него и только никачала головой.    -- Все к лучшему, Ефим Иваныч ,-- заметила она.-- Вот мы теперь остаемся с вами друзьями, а тогда еще неизвестно... У вас , по крайней мере, теперь нет тяжелых воспоминаний и поздних сожалений. А как я ненавижу самоё себя иногда, если бы вы только знали...    Ефим Иваныч грустно поник головой. Леонида Гавриловна разсуждала с чисто-женским эгоизмом и задним числом дула на чужую горячую воду. Драматизм положения для Ефима Иваныча усложнялся детьми, которыя говорили ему о пережитых радостях не им , а другим , о неиспытанном счастье и волнениях . Он и любил их , как детей Ленушки, и точно ненавидел , как представителей фамилии Горбылева. Это двойное чувство оскорбляло его и доставляло новыя мучения. В заключение, Ленушка на его глазах состарилась... Да, этот роковой процесс совершался на его глазах и разрушал каждый день одну иллюзию за другой. А впереди больше не оставалось ничего -- это было ужасное слово, которое давило, как могильная плита.    Ежедневныя посещения Леониды Гавриловны давали исход наболевшему чувству. Ефим Иваныч , под видом своих сарказмов и ядовитых выходок , прятал многое, о чем Леонида Гавриловна, может -быть, и не догадывалась. Появление "красных деток " явилось только лишней каплей этих тяжелых испытаний, напоминало о далеком прошлом , об его несбывшихся надеждах и непережитых радостях .    -- Приасходно...-- шептал старик , лежа у себя на диване.-- Что же, я никому не желаю мешать и никому не мешал !