V.

   Положение больного ухудшалось с каждым днем. Болезнь быстро шла вперед. Иван Павлович сам понимал, что все кончено и о службе нечего думать. Единственной живой связью с судом у него являлся курьер Евграф, который аккуратно каждое утро являлся за приказаниями и сообщат последния новости.    -- Без вас, как без рук, ваше превосходительство,-- обяснял старик-солдат.-- Можно так сказать, что никто и ничего не погашает... Адвокаты совсем свободно себя понимают, потому как не стало на них грозы.    Евграф по-своему любил строгаго прокурора и не мог себе представать, что будет в суде без него. Какой же суд без Ивана Павловича! К болезнь его старик тоже не верил и раз по секрету сообщил:    -- Вы, ваше превосходительство, не тово... Ничего они не понимают, значит, доктора. Один -- одно, другой -- другое, третий -- третье, а настоящаго-то я не понимают.    Преданность Евграфа трогала Ивана Павловича, и ему было приятно, когда старик, вытянувшись в струнку у дверей, разговаривал с ним. К сущности, раньше он почти не замечал его. Мало ли курьеров в суде! Часто, глядя на Евграфа, Иван Павлович думал:    "Вот он будет больше всех хлопотать на моих похоронах... Как это раньше я совсем не замечал его? Положительно хороший человек..."    Периодически, очевидно, соблюдая очередь, повещали больного свои судейские чины, причем все старались показать, что считают положение не опасным и говорили о своих судейских делах. Все они повторяли друг друга и уходили с особенной торопливостью, как люда, исполнившие тяжелый христианский долг. Из врачей через день приезжал навестить больного один Чередов.    -- Ну, как дела, многоуважаемый?-- спрашивал он каждый раз, делая внимательное и озабоченное лицо.    -- Хорошаго немного...    Чередов усаживался на диван, закуривал сигару и сообщал последния городския новости. В манере себя держать и в каждом его движении чувствовалось что-то фальшивое и неестественное, что раздражало Ивана Павловича. Раз, когда Чередов сделал попытку подробно выслушать больного, Иван Павлович вспылил.    -- Сергей Матвеич, я тебя уважаю, как умнаго человека, к чему же еще продолжать эту глупую комедию?    -- Многоуважаемый, у нас есть свои обязанности...-- бормотал врач-друг.-- Я уже говорил, что медицина может ошибаться...    -- Ах, оставьте вы меня в покое, ради Бога!..    -- Все-таки, многоуважаемый...    Иван Павлович окончательно вспылил и даже закричал, так что прибежала и перепуганная Ольга Сергеевна.    -- Нет, так...-- успокаивал ее доктор.-- Мы немножко поссорились...    -- Все он врет!-- резко оборвал Иван Павлович.-- Ах, как они меня измучили... Не верю я вашей науке!.. Курьер Евграф знает больше час всех... Да! Он недавно принес мне просфору, вынутую за здравие, и мне было лучше.    В передней Ольга Сергеевна извинялась пред доктором, а он поднимал плечи и, отыскивая свою шапку, повторял:    -- Бывает, многоуважаемая... Наш печальный долг заставляет переносит все и не обижаться. Да, многоуважаемая... То ли еще терпят ваши, дамские врачи.    Много раз Иван Павлович хотел переговорить с женой серьезно о положении своей второй семьи. Теоретически, когда он обдумывал ход дела про себя, обяснение было вполне возможно и естественно. Ведь они уже давным-давно не муж и жена, а хорошие знакомые, и могли, следовательно, разговаривать именно как хорошие знакомые. Кажется, просто и ясно, но стоило Ольге Сергеевне войти в кабинет, как Иван Павлович сразу понимал всю нелепость своего плана. Легче было достать луну и положить ее в карман... Кроме раздражения ничего не получалось, а затем следовало раскаяние и самоедство.    -- Неужели она сама не может догадаться, о чем нам необходимо переговорить?-- возмущался Иван Павлович.-- Ведь бедныя дети не виноваты..    Проект переговорить с Марусей тоже не приводил ни к чему, и язык Ивана Павловича прилипал сам собой, когда девушка входила к нему в кабинет и начинала к нему ласкаться, как домашняя кошечка.    Впрочем, один раз Иван Павлович спросил дочь:    -- Маруся, ты очень любишь Аркадия?    -- Очень, папа...-- ответила она совсем просто, как-то по-детски.    -- А если б у тебя были другие братья и сестры, ты любила бы и их, как Аркадия?    Девушка заметно смутилась и даже покраснела, как смутился и сам Иван Павлович. Конечно, Маруся что-то такое подозревала и, конечно, вперед была на стороне матери. Если б ей было года три больше, тогда можно было бы и поговорить, а теперь она все равно ничего не поймет. Виновато и глупое домашнее воспитание и школа, которая дает какой-то сор знания, а не воспитывает главнаго -- характера, воли, сознания. В конце концов Маруся тоже начинала раздражать Ивана Павловича, как органическое продолжение Ольги Сергеевны. В свое время она будет такой же корректной, безупречной и такой же недоступной для настоящих широких общечеловеческих чувств. Ивану Павловичу казалось, что у каждой женщины в голове лежит какой-то камень, который давит ея мозг во всю жизнь.    -- Я не прав...-- тысячу раз повторял Иван Павлович, взвешивая свои отношения к жене и к дочери.-- Да, не прав, потому что болен, а болезнь нарушает равновесие физическое и духовное...    Даже покорность и желание ему угодить возмущали Ивана Павловича, как милостыня, которая подается прогоревшему богачу. К чему еще эта комедия? Нужно уметь уважать себя во всяком положении.    К конце концов самым близким человеком оставался все-таки курьер Евграф. Иван Павлович чувствовал себя как-то спокойнее, когда он был где-нибудь близко, и выпросил у председателя позволения оставить старика на время у себя. Евграф был средняго роста человек, сгорбленный, с несоразмерно длинными руками и какой-то обтрепанной бороденкой. Он ни за что не соглашался сесть в генеральском кабинете, а пристроил себе кухонную табуретку за дверьми.    -- Разсказывай что-нибудь...-- говорил ему Иван Павлович, лёжа с закрытыми глазами.    -- Прикажете про войну? Очень вредное это дело... Мы Шипку заступили у турки. Как же... Ух, тяжело было!.. Идет-идет солдатик, бывало, и падает, ей-Богу! Отощали, обезсилели, оскорбели... В лазарете-то близко пяти тыщ тифозных накопилось. Ну, и лежишь, а напиться подать некому... И дохтура и милосердныя сестры тоже все больные.    К этой теме Евграф любил возвращаться, с трудом вызывая в памяти картины далекаго прошлаго. Иван Павлович отлично понимал, к чему он подводил речь: вот вы, дескать, ваше превосходительство, лежите в сухе и в тепле, и всякий уход за вами, а там напиться некому было подать. У каждаго несчастия есть еще более несчастный двойник... Ивану Павловичу нравился самый тон, каким разсказывал Евграф,-- спокойно, ровно, тягуче, совершенно равнодушным тоном, как разсказывают сказки. Ведь, и в самом деле, жизнь каждаго человека -- сказка, интересная для него одного.    -- Ну, а как турки, по-твоему?-- спрашивал Иван Павлович, чтобы поддержать разговор.    -- Что же турки, ваше превосходительство,-- ничего, хороший народ. Озорники, конечно, а так ничего. Совсем хороший народ... Бывал я и в ихних деревнях. Ничего, хорошия деревни. Свой порядок везде... У себя-то всякий будет хорош. Нет, ничего.    -- А зачем они по нескольку жен держат?    -- Ну, это пустое совсем, ваше превосходительство... Такой, выходит, у них закон.    К женщинам Евграф относился с чисто-мужицким презрением и как-то стыдился даже говорить о них.    -- Конечно, жаль,-- резонировал он по поводу турецких баб.-- Хоша она и турецкая, а все баба... Ребятишек это тащат, ревут неточным голосом, ну, и всякое прочее, что полагается бабе.    Иван Павлович тогда чувствовал на себе особенно внимательный взгляд Евграфа, и ему казалось, что он чего-то не договаривает. Помнется, пошевелит даже губами и все-таки ничего не скажет. "Вероятно, ему хочется сказать, как Настеньке,-- соображал Иван Павлович:-- помрете вы, мол, скоро, ваше превосходительство"... Ведь настоящий, не испорченный русский человек относится к смерти, как к безразличному факту, в чисто-философском смысле. И самому Ивану Павловичу хотелось откровенно разговориться с Евграфом, и это желание его одолевало все сильнее,-- именно с Евграфом и ни с кем больше. Ум у него такой простой, ясный, как хорошая дорога, по которой не заблудишься.    Раз Евграф особенно выразительно мялся в дверях, так что Иван Павлович невольно его спросил:    -- Ты что-то хочешь, вероятно, сказать мне?    -- Никак нет-с, ваше превосходительство..,    Помявшись еще немного, Евграф на цыпочках подошел к дивану и подал грязный конверт без всякаго адреса. Иван Павлович сразу догадался, от кого это послание.    -- Как оно к тебе попало, это письмо?    -- А оне, значит, Настасья Гавриловна, приходили в суд и узнали, что я, значит, бываю у вас. Ну, и того, просили передать безпременно в собственныя руки...    -- Она могла послать по почте...    -- Опасятся..    Иван Павлович нахмурился. Письмо было написано безграмотно, и в нем повторялись уже известныя жалобы. Для большаго впечатления Настенька прибавила, что надо бы благословить детей, хотя они и незаконныя, а привести их она, не смеет, да барыня ее и не пустит.    Как ни сдерживался Иван Павлович, но это письмо его сильно разстроило, и он принял двойную дозу каких-то успокаивающих капель, Евграф почтительно стоял в дверях, вытянувшись по-военному и как-то глупо, моргая глазами. Иван Павлович прошелся по кабинету, потер лоб и, остановившись перед ним, проговорил в упор:    -- Ты понимаешь, в чем тут дело?    -- Точно так-с, ваше превосходительство...    -- Ну, так как ты думаешь?    -- Что же, дело обнакновенное, ваше превосходительство. Известно, ежели, значит, дети... Тут уж баба кругом завязла, и нет ей никакого ходу. Только эта беда вырастает...    -- Когда еще вырастет...    -- Очень даже просто, ежели по нашему сословию. Не всем господами быть, да оно, пожалуй, и лучше, ежели попроще.    Видимо, Евграф уже разрешал про себя все сомнения, терзавшия Ивана Павловича: ведь Настенька-то из простых, "кульерская" дочь,-- ну, и дети у Настеньки тоже должны итти по-простому. Иван Павлович медленно шагал по кабинету, взвешивая про себя эту схему Евграфа: старший сын -- столяр, второй -- портняжка, а дочь -- горничная или швейка... Очень недурно. А главное -- он будет лежать в могиле, безсильный и безвольный, чтобы сделать что-нибудь.