VI.

   Через Евграфа Иван Павлович вступил в переписку с Настенькой, делая последния распоряжения на случай смерти.    Евграф окончательно поселился у Ивана Павловича и день и ночь дежурил около кабинета. Барину день это дня делалось хуже. Особенно плохо бывало по ночам, когда барин начинал тосковать. Пробовала дежурить около него Ольга Сергеевна, но это только раздражало больного. Она слишком старалась ему угодить и не понимала с перваго взгляда, как Евграф. Маруся окончательно ничего не умела, хотя Иван Павлович и не мог на нее сердиться. Обыкновенно Ольга Сергеевна дежурила в гостиной, прислушиваясь ко всему, что делалось в кабинете. Она была рада и тому, что хоть Евграф может угодить.    -- Дело совсем плохо, многоуважаемая,-- сообщил ей доктор Чередов.-- Болезнь идет быстрыми шагами...    -- Никакой надежды?    -- Единственная надежда на ошибку в нашем диагнозе...    Иван Павлович уже не мог спать у себя на диване, а проводил ночи в кресле, в полусидячем положении. Он не спал, а только забывался на некоторое время, погружаясь в галлюцинации. Начинали появляться припадки удушья, и он должен был подниматься, чтобы перевести дух. Евграф и тут умел услужить и поднимал барина своими длинными руками, крепкими, как дерево.    -- Плохо, Евграф...-- шептал Иван Павлович, когда немного приходил в себя.    -- Терпеть надо, ваше превосходительство... Прежде смерти никто не помрет.    После каждаго припадка у Ивана Павловича голова долго кружилась, руки делались холодными, на лбу выступал холодный пот. Ему все казалось, что он проваливается и летит в какую-то бездну. Но вместе с этим наступали какия-то бодрыя полосы, когда Иван Павлович почта забывал о своей болезни и начинал думать, как думают здоровые люди. Все его мысли опять сосредоточивались на суде и своей прокурорской деятельности. Ведь эта дурацкая болезнь только "перерыв заседаний", не больше того, а потом все пойдет по-старому. Вот и курьер Евграф, который опять будет таскать тяжелый прокурорский портфель, набитый "делами". Иван Павлович видел почти себя за прокурорским пюпитром, а кругом знакомыя лица членов суда, адвокатов, судебнаго пристава, секретаря.    -- Вот и хорошо, Иван Павлыч, что вы понравились,-- повторяла голоса.-- Пора и за работу...    -- Да, я много пропустил, господа...    -- Но ведь вы никогда не брали отпусков. Понемногу догоните.    Эта галлюцинация повторялась с такою яркостью, что Ивац Павлович чувствовал даже тот особенный воздух, который с испокон веков утвердился во всех присутственных местах. А потом весь суд, со всею своею обстановкой, точно таял, и курьер Евграф являлся одной из тех соринок, какия неизбежно остаются после великаго таяния.    Особенно ярко эти галлюцинации происходили ночью, и Иван Павлович не мог их разогнать. Почему-то опять выплывало на поверхность дело мещанина Иванова, и Иван Павлович стоял за прокурорским пюпитром, строгий, корректный, неумолимый.    -- Вашескородие, я больше не буду,-- уверял со скамьи подсудимых мещанин Иванов, воровато, не мигая глазами.    -- Мещанин Иванов лгал всю жизнь,-- говорил Иван Павлович, обращаясь к присяжным. Да, лгал... и у нас нет гарантии, что он не будет лгать потом, если вы вынесете ему оправдательный вердикт... Закон то же самое, как математическая формула, и, как таковая, не может быть ни строгим ни лицеприятным, а только справедливым.    -- Именно нелицеприятным...-- повторяет жиденьким тенорком мещанин Иванов и начинает улыбаться.    С этого пункта начиналось самое удивительное превращение. Мещанин Иванов как-то исчезал, а его место занимал сам Иван Павлович,-- один Иван Павлович стоял за прокурорским пюпитром, а другой Иван Павлович сидел на скамье подсудимых.    -- Ваше имя и звание, подсудимый?-- спрашивал Иван Павлович-прокурор.    -- Действительный статский советник Иван Павлов Мухин,-- не совсем твердо отвечал Иван Павлович-подсудимый.    -- Вам известно, в чем вы обвиняетесь; признаёте ли вы себя виновным?    Иван Павлович-подсудимый несколько времени смотрит на Ивана Павловича-прокурора и отвечает:    -- Я затрудняюсь отвечал категорически... Может-быть, и виновен, а может-быть, и нет.    Секретарь читает обвинительный акт, причем подробности дела излагаются с протокольною точностью. Описывается женитьба Ивана Павдовича-подсудимаго, болезнь жены и печальный финал, а потом является швея Настенька и все последствия ея появления. Ивану Павловичу-подсудимому делается жутко, когда перед всеми разсказываются его интимныя семейныя дела,-- он вскакивает и заявляет:    -- Вы видите, господа присяжные, что я не виновен... Если бы моя жена была здорова, то ничего бы не было. Да, я не виновен...    Иван Павдович-прокурор останавливает его и начинает громовую речь:    -- Гг. присяжные, перед нами не обыкновенный преступник, а человек интеллигентный, занимавший такое видное общественное положение. Да, он должен был служить живым примером для других, как представитель закона, а вместо этого мы видим грустную картину поругания священнейших основ общежития. Семья -- все, и все -- из семьи... Что же мы видим? Полное поругание этой семьи. Обратите внимание, гг. присяжные, что главное потерпевшее лицо этой драмы, жена подсудимаго, остается как будто в стороне и молча несет свой женский крест, щадя призрак семейнаго счастья и будущее своих детей. Подсудимый заводит нелегальную семью, подсудимый делается отцом троих незаконных детей, то-есть в переводе это значит то, что он губит неопытную девушку и губит троих малюток, которыя имели несчастие иметь его своим отцом. Милостивые государи, у каждаго из нас был отец, и вы припомните, сколько самаго святого соединено с этим словом... Кому отдаются и первая улыбка ребенка и первый детский лепет, к кому тянутся за лаской доверчивыя и беззащитныя детския ручонки? Конечно, тяжелое преступление -- лишить человека жизни, а еще тяжелее -- дат эту жизнь с позорным клеймом незаконнаго происхождения...    -- Г. прокурор, вы забываете, что я тоже человек и, как человек, имел право быть им,-- защищался Иван Павлович-подсудимый.-- Вы забываете, г. прокурор, что сами обстоятельства складываются иногда так что получается так называемое безвыходное положение. В данном случае я, например, имел право развестись с женой, но не сделал этого из сожаления к ней и законным детям. С формальной точки зрения я виновен, но есть суд совести, оживляющий теплотой своего дыхания мертвую букву закона.    -- Мне особенно нравится эта ссылка на суд совести,-- перебил Иван Павлович-прокурорь.-- Если мы таким образом будем оживлять мертвую букву закона, то всякий преступник найдет свое оправдание. Я тоже взываю к суду совести и глубоко убежден, что именно этот суд скажет: "да, виновен!". В сущности, все дело сводилось, на выдержку характера, на те нравственныя начала, которых недоставало подсудимому...    Иван Павлович просыпался с холодным потом на лбу и долго не мог прийти в себя. Даже открывши глаза, он не верил, что все это была дикая галлюцинация.    -- Евграф, ты здесь?    -- Точно так, ваше превосходительство.    -- Подойди сюда... ближе... и что-нибудь говори...    -- Прикажете про войну?.. Значит, как тогда турок насел на нас, а его было неочерпаемо,-- ну... генерал Радецкий и говорит: "Братцы не поддавайся... Все равно помирать". Ну, идем... не то что идем, а просто царапаемся в гору... Притомились, зачахли, а главное -- пить охота до последней смерти. Ну, а тут в полугоре ключик... Только турок-то так ловко засел, что к ключику приступу нет: кто из солдатиков бросится к ключику -- и сейчас готов. Человек с восемь так-то перебили.. А тут солдатики которые уже из силы выбились: сядет, а встать не может. Тогда, что бы вы думали? Выискался один из фланговых и сейчас с манеркой к ключику... Ведь выворотился целехонек и воды принес. Только ругался, что сапог ему турецкой пулей распороло... Егоровым звали солдатика-то.    На больного действовал не столько сам разсказ, как эпический тон голоса Евграфа. Иван Павлович по инерции повторял про себя отдельныя выражения и начинал сам карабкаться на шипкинския кручи и видел своими глазами тот источник живой воды, доступ к которому был "загражден жалом смерти", выражаясь высоким языком. Все-таки это было легче суда...    Кризис наступил совершенно неожиданно, под раннее утро, когда Евграф задремал, сидя на своей табуретке. Этой слабости верный слуга никогда но мог себе простить и долго считал себя косвенной причиной смерти барина: ну, не задремли он,-- барин, может-быть, остался бы и жив.    С вечера Иван Павлович чувствовал себя как будто лучше и даже попросил чашку бульона. Потом Евграф растирал ему бок какой-то пахучей мазью, потом барин заставил его разсказывать про войну, дотом взял его за руку и сказал:    -- Держи, Евграф...    Потом барин точно весь распустился и задремал. Евграф ушел на свой табурет и тоже прикурнул по-солдатски.    А Иван Павлович и не думал спать. Он опят видел себя в суде и опять был подсудимым и прокурором, но на этот раз в качестве потерпевшей стороны явились обе его семьи: и Ольга Сергеевна с заплаканными глазами, но молодая, и Настенька, и все дети. Он, подсудимый, даже был рад видеть их вместе и только удерживался, чтобы не крикнуть:    -- Ах, как я виноват, но как я вас всех люблю!..    В зале царило молчание, а потом судебный пристав заученным тоном громко проговорил:    -- Суд идет!..    Именно этот момент Евграф и прокараулил, а когда проснулся -- Иван Павлович лежал в кресле мертвый.