VII.

   Через три дня Евгений Васильевич велел Гаврюшке заседлать своего любимаго иноходца.    -- Ты поедешь со мной,-- коротко заметил он.    -- Куды ехать-то?-- озлобленно спрашивал верный раб.    -- А вот увидишь... Знаешь, что я не люблю глупых вопросов.    Дело было утром; значит, барин собрался не в ближний путь, и Гаврюшка имел полное основание считать себя обиженным.    Евгений Васильевич позавтракал, против обыкновения, очень рано и торжественно облекся в синюю куртку и такия же рейтузы: это был его специальный костюм для верховой езды. Когда-то он ездил недурно, как ездят в манежах, а теперь опустился и держался в седле мешковато. Впрочем, на иноходце может ездить всякий, и для этого не нужно никакой науки.    -- Куда его чорт понес?-- соображал Гаврюшка, следуя за барином на горбоносом и "раскостном" киргизе с поротым ухом.    А барин ехал по промыслам, вверх по течению Чауша. Он сделал легкую остановку у новых работ, где сносили верхний пласт для новаго "разреза", и вызвал десятника. Около сотни приисковых таратаек, как мухи, расползлись в глубокой земляной выемке, спускавшейся уступами. Собственно "постель", т.-е. золотоносный песчаный слой, начиналась в третьей сажени. Евгений Васильевич прикинул на глаз сделанную за неделю выемку и нахмурился. Десятник его надувал.    -- Ты у меня смотри, сахар!-- пригрозил Евгений Васильевич вороватому десятнику, вытянувшемуся перед ним без шапки.    -- Что вы, Евгений Васильич... Да сейчас с места не сойти, ежели что...-- бормотал десятник, встряхивая головой.-- Уж, кажется, стараемся...    -- Хорошо, хорошо, поговорим после...    Гаврюшка, стоя за барской спиной, закрыл свою пасть ладонью, чтобы не расхохотаться. Ловко десятник влопался... Подтянет ужо его Евгений Васильевич. Узорил всю механику... Орлиный глаз у Евгения Васильевича: как взглянул, так все плутовство и увидел.    -- Я поговорю с тобой,-- повторил барин, давая поводья иноходцу.    Когда Евгений Васильевич повернул по дороге к Дувану, для Гаврюшки сделалось ясно, куда они едут. Конечно, на Трехсвятский, за семь верст киселя есть. На худой конец, верст двадцать пять будет. Потом Гаврюшка ужасно встревожился: опять приходилось ехать мимо проклятаго места. Пожалуй, и двух зараз укокошат... Конечно, барин смел, да и спиртоносы охулки на руки не положат. Сильно трусил Гаврюшка, однако проехали Дуван благополучно. Хоть бы треснуло что в стороне, а Евгепий Васильевич в самом опасном месте, переехав Чауш, остановил лошадь и, не торопясь, закурил папиросу.    -- Форси, форси, деревянный чорт!-- ругался про себя Гаврюшка, сежившись в седле, как грешная душа.-- Как раз гостинец прилетит...    Целый час Гаврюшка испытывал сильную дрожь в спине, пока ехал по болоту к Синюхе. В одном месте он даже припал к лошадиной шее по воровской привычке, когда впереди послышалось быстрое шлепанье ног, и затем звуки замерли. Очевидно, навстречу шли спиртоносы и бросились с дороги в сторону, как вспугнутый тетеревиный выводок.    -- Евгений Васильич... слышали?    Барин даже не удостоил ответа, что уже окончательно обозлило Гавртопику. Теперь "купленый вор" уже ничего не боялся и даже желал, чтобы спиртоносы хорошенько пугнули хвастливаго барина.    "Поглядел бы, как ты лататы задал",-- думал Гаврюшка на своем воровском приисковом жаргоне.    Вот и подем на гору Синюху,-- опасность осталась позади. Лошади бодро начали подниматься на кручу. Солнце ярко освещало все шире и шире развертывавшуюся горную панораму. Гаврюшке как-то вдруг сделалось совестно за свою заячью трусость. Ведь вот барин, он глазом не повел... Удалый барин, нечего сказать. Вот и перевал через Синюху. Евгений Васильевич остановился, чтобы дать лошади раздышаться. Гаврюшка из вежливости отехал в сторонку, чтобы раскурить свою трубочку-носогрейку, которую носил за голенищем.    -- Короткая у тебя душонка, Гаврюшка,-- заметил барин, подбираясь л седле.-- Ку, признайся, сильно трусил, когда по болоту ехали?    -- Я?.. трусил?.. Еще не родился тот человек, котораго Гаврюшка бы струсил. Самого добрые люди боятся.    -- А зачем за лошадиную шею давеча спрятался? Ах, ты...    Гаврюшка даже покраснел. Он был уничтожен. И как это барин мог видеть? Ведь на спине у него глаз нет.    До Трехсвятскаго осталось верст пятнадцать. Дорога шла под гору, и лошади, привычныя к горным тропам, пошли ходкой рысью. Евгений Васильевич подтянулся в седле и любовался картинами горной дороги. Хорошо здесь летом, точно в парке,-- именно этим сравнением барин и подумал и даже вздохнул, припоминая далекое прошлое, когда он катался на настоящей английской лошади по настоящему парку, в обществе настоящей амазонки. В сущности говоря, природа без женщины не имеет даже смысла, как красивый цветок без аромата.    -- А Марѳа-то Семеновна того...-- неожиданно заговорил Гаврюшка, болтая локтями в такт скакавшей лошади.    -- Чего?    -- А вот это самое, Евгений Васильич... Может, вы заприметили ейную племянницу, Капитолину Михевну. Она, значит, Марѳа Семеновна, держит ее в черном теле, а Трехсвятский-то в полном праве у Капитолины Михевны. Конечно, она на девичьем положении и ничего не понимает...    -- Как так?-- изумился барин и даже приостановил лошадь.-- Какое полное право может быть у Капочки?    -- А вот такое!.. Я-то это самое дело вот как хорошо знаю. В лучшем виде... Значит, еще когда родитель Капитолины Михевны, Михей Зотыч, были в живности, так при мне и заявку на Трехсвятский делали. Как же, вот как сейчас его вижу... Их было два брата -- старший Абрам Зотыч, а Михей Зотыч меньшак. Ну, Абрам-то Зотыч в степи гурты гонял и золотом не любопытничал, а Михей Зотыч даже очень был подвержен золоту. Замашка эта самая у него была... Ну, когда пали слухи, что на речке Каменке старатели обыскали жилу, он сейчас туда и сейчас старателям отступного, и заявку на себя сделал. Вот и вышел Трехсвятский прииск... Оченно хорошо все помню, потому как тогда одного спирту переносил старателям и не сосчитать сколько!.. Недели с три пировали...    -- Ну, а как же прииск очутился у Марѳы Семеновны?    -- Опять-таки все на моих глазах было, Евгений Васильевич... Значит, Михей-то Зотыч вдовел уже который год, а Капитолина Михевна были еще совсем махонькой девчонкой. Из-за нея он и во второй раз не женился... Ну, а потом дело это самое обставил, Трехсвятский себя оправдал вполне, и Михей Зотыч вошел в большие капиталы, а только все как будто тосковал. Все есть, а мил-сердечна друга нет... Ну, стал он задумываться, а потом, того, возьми и помри. Совсем даже безо времени помер, пятидесяти годов не было, да и девочка эта самая осталась после него годку по восьмому. Все-таки духовная, сказывают, сделана была на Капитолину Михевну... Хорошо... Сейчас, значит, в дело и вступись старший-то брат Абрам Михеич и оборудовался опекуном. Смирный был человек, а тут не ошибся. Он на Марѳе-то Семеновне на второй был женат, она-то совсем молодая была и подбивала его на все. Забрали они Трехсвятский, забрали Капочку и зачали жить-поживать да добра наживать... Ну, а тут и Абрам Зотыч душу Богу отдали, потому как были уж старички. Детей у них не осталось, и Марѳа Семеновна все после них заграбастала. Завидущая она на деньги... Только и то сказать, что баба она орел. Другому мужчине супротив нея не сделать. Везде сама: и в шахту спустится и верхом на лошади гоняет,-- на все руки баба. И Капитолину Михевну держит в ежовых рукавицах, в том роде, как круглую сироту.    -- Что же ты мне этого раньше не разсказал, идиот?    -- Чего тут разсказывать-то: всем известно. К слову не пришлось... В прошлый раз Марѳа Семеновна из собственных рук мне агроматный стакан водки поднесла. Правильная женщина.    -- Уж на что правильнее! Ах, ты, идиот, идиот, Гаврюшка...    -- Уж каков зародился... Хорошие-то по хорошим, а мы вашей милости достались.    Евгений Васильевич не обратил никакого внимания на эту дерзость, потому что был совершенно ошеломлен разсказом Гаврюшки. Он еще раз заставил его повторить все с начала и задумчиво произносил в такт разсказа:    -- Так, так... гм... да.    У него в голове быстро созрел целый план. Как это он раньше сам не мог догадаться? Гаврюшка, конечно, глуп, да и он не умнее. Можно было спросить, навести справки стороной. Евгений Васильевич с особенной живостью припомнил теперь Капочку: средняго роста, светлорусая, с бледным лицом, одета всегда скромненько, говорит мало. Признаться сказать, он не обращал на нее никакого внимания, принимая за бедную родственницу, которую Марѳа Семеновна воспитывает из сострадания. Хорошо сострадание!.. Евгений Васильевич весь как-то встрепенулся, как охотничья собака, почуявшая дичь. В нем сказался похороненный делец. Он даже подтянулся в седле, закрутил усы и крякнул.    -- Вот и Трехсвятский,-- заявил Гаврюшка, когда они поднялись на лесистую горку.-- Эвон, Евгений Васильич, в полугоре три сосны отшиблись от лесу -- тут у меня привал был. Сколько я этого спирту переносил к этим самым соснам... Целый кабак!..    -- Повесить бы тебя на этих соснах, каналью!    -- Ох, как бы еще следовало повесить, Евгений Васильевич. Это вы правильно.    Трехсвятский прииск занял обочину горы, спускавшейся крутым увалом к горной речонке Каменке. Работы здесь не были так разбросаны, как на Чауше, а сбились в одном месте, где были заложены три главных шахты. Дело в том, что на Трехсвятском разрабатывали коренное золото, залегавшее в кварцевых жилах, а не розсыпное, как на Чауше. От шахт тянулся громадный вал поднятой из земных недр пустой породы. Вся работа сосредоточивалась в двух деревянных корпусах, построенных под шахтами: тут и руду поднимали из шахт, и воду откачивали, и дробили золотоносный кварц под чугунными "бегунами", и улавливали золото на амальгамированных шлюзах. Недалеко от шахт крепко засел деревянный дом с зеленой железной крышей -- это было жилище Марѳы Сокеновны. Остальная приисковая городьба прижалась в сторонке, где горбились крыши конторы, казарм для рабочих и отдельных домиков, в которых жили приисковые служащие. Прииск вообще выглядел весело, как сытый человек, а две паровых машины дымили день и ночь.    Евгений Васильевич посмотрел на прииск прищуренными глазами и подумал:    "И вдруг все это будет мое... Да, комбинация недурна!.."