Палач был уже на своем посту. Испытывая прочность подмостков, он разговорился со мной. Он уже знал, кто я, и из моей биографии, печатавшейся тогда в газетах, он узнал, что я родом из Ренна.

– Я долго жил в Ренне, – говорил он мне, – во времена империи я там служил.

– Как! – воскликнул я. – Значит, это вы были палачом в Бертани до тех пор, пока эта должность не была упразднена в провинциях?

– Да, сударь.

Целый рой воспоминаний детства сразу нахлынул на меня. Реннский палач жил в маленьком уединенном домике на улице Пре-Перше. И каждый день, отправляясь в коллеж и возвращаясь назад, мы должны были проходить по этой улице, но предпочитали делать большой крюк, лишь бы не видеть домика палача, в особенности в сумерки, так как нам казалось, что это проклятое жилище переполнено призраками, держащими в руках свои оторванные головы. Мы никогда не видели палача, но в одной книге, полученной мной в награду, была раскрашенная гравюра, представлявшая казнь графа Сен-Поля при Людовике XI. На ней палач был изображен мужчиной колоссального роста, в красной одежде и с огромным топором в руках. Таким я представлял себе палача, – и вдруг этот жалкий господин Дейблер оказывается палачом!

Мне показалось, что и машина также не имеет ничего величественного. Я заметил, что вокруг нас смеялись, говорили о всяких пустяках, о вчерашнем первом представлении и завтрашней новой пьесе, и сердце мое сжималось перед банальностью смерти.

Вплоть до последней смертной казни, при которой мне пришлось присутствовать, я неизменно испытывал одно и то же впечатление, каждый раз, когда я переступал порог тюрьмы Рокет, мной овладевало такое же сильное волнение, как и впервые.

Нас встретил господин Бокен. Это был суровый и строптивый человек, вежливость которого напоминала отчасти бульдога. Он смотрел на начальников сыскной полиции, как на своих заклятых врагов, и всегда возмущался, когда те приезжали за одним из его заключенных. Можно было подумать, что он хотел собственноручно гильотинировать преступников. Впрочем, я еще поговорю подробнее о нем…

Господин Тайлор представил меня господину Вендлингу, судебному следователю, и комиссару квартала Рокет, господину Барону. Это был добрейший человек, которого, к сожалению, погубили политические интриги. Ему предложили выйти в отставку, так как при обыске у генерала Буланже была найдена его визитная карточка. Я познакомился также с его секретарем господином Оскаром Метенье, который уже собирал материалы для своих будущих романов. На рассвете господин Бокен предупредил нас, что уже время идти, и мы отправились к камере Ривьера. Несчастный, не спавший всю ночь, был уже на ногах.

– Ривьер, – сказал ему Бокен, – ваша просьба о помиловании отвергнута. Пробил час искупить преступление.

Бледный, с бритым лицом, он с минуту казался ошеломленным, потом опустился на постель, и я услышал, как он сказал протяжным голосом парижского головореза:

– Я так и думал, что это будет сегодня утром… Весь этот шум! Но, Боже, это невозможно! Ведь я не убивал… Нет, я не убивал…

Господа Тайлор, Бокен и судебный следователь отправились будить Фрея. Около Ривьера остались я и аббат Колон, на которого была возложена миссия напутствовать осужденного на эшафот. Но как только священник начал говорить, Ривьер резко его прервал:

– Оставьте меня, господин духовник. Разве я могу раскаяться после того, что со мной случилось. Ведь я не убивал, ей-богу, не убивал!

Гнев вызвал на его щеках небольшой румянец, и бледность исчезла. Тем временем как тюремные сторожа начали его одевать, он продолжал говорить с прежним возбуждением:

– Все-таки старик Греви нелогичен… Он помиловал Миеля, который искрошил человека в куски, а я, который только придержал ноги женщины, должен быть казнен. Нет-нет, это несправедливо…

Наконец мы могли отправиться в канцелярию. Ривьер шел очень твердо. Можно было подумать, что гнев придает ему силы.

– Не держите меня, – сказал он сторожам, – я не буду буянить!

Ривьера усадили на табурет, и господин Дейблер занялся его туалетом, но шум в соседней комнате, куда привели Фрея, заставил его повернуть голову. До этих пор он думал, что только один будет казнен. Узнав сообщника, он, видимо, обрадовался.

– А, не худо, что эту свинью поведут на убой! – воскликнул он. – Подлая свинья! Негодяй Неудачник!

Тогда через двери между двумя осужденными на смерть начался возмутительный диалог.

– Гм! Гм! – говорил Фрей хриплым голосом. – Вот так история!

– Да, – отвечал Ривьер, – это ты меня подвел. Я не убийца, это ты, свинья, стал причиной моего несчастья.

– Молчи! – возражал Фрей. – Ты был не добрее меня к вдове!

Эта отвратительная перебранка продолжалась несколько минут, пока Дейблер занимался туалетом Фрея.

– Зачем вы меня томите, ведь я готов!.. – говорил Ривьер.

Потом он снова возвращался к своей idee fixe.

– Нет, людское правосудие несправедливо… старик Греви нелогичен в своих поступках.

Туалет Фрея был окончен. Тогда к Фрею подошел аббат Фор, и я услышал, как осужденный резко сказал ему:

– Оставьте меня в покое, господин аббат, я дойду и один.

Мрачный кортеж двинулся в путь. Мы миновали двор, где на деревьях пели птицы. Затем перед нами со зловещим скрипом раскрылись большие ворота тюрьмы, и мы увидели на бледном фоне утренней зари гильотину.

Я не знаю ощущения более жуткого и отвратительного, чем это. Оба осужденных шли твердой походкой. Ривьер был впереди. В нескольких шагах от эшафота он остановился и поцеловал аббата Колона, но в ту минуту, когда помощники палача схватили его, чтобы положить на плаху, он громко воскликнул:

– Вы можете сказать старику Греви, что это он убийца!

Фрей безучастно присутствовал при казни товарища.

Аббат Фор, желая скрыть от его глаз гильотину, поднял распятие, но Фрей оттолкнул его и с раздражением воскликнул:

– Оставьте меня в покое! Кажется, я заплатил за право на это зрелище!

Наконец наступил его черед. Когда его клали на плаху, он довольно внятно крикнул:

– До свидания, все «люди»!

Слово «люди» на жаргоне означает – негодяи, способные на преступление.

Господин Тайлор быстро увлек меня на угол улицы Вакери, где ожидало наше ландо, и мы отправились крупной рысью, в сопровождении конных жандармов. Мы должны следовать за фургоном, в который была брошена корзина с двумя обезглавленными трупами.

Скучная и нелепая прогулка! Утренние прохожие, встречая нас, должно быть, невольно задавали вопрос, что это за фургон паяцев, за которым следуют свадебное ландо и фиакры! Действительно, позади нас всегда следовали журналисты.

Это были до того скучные, до того банальные поездки, что каждый раз, – а на моей практике таких случаев было двадцать или двадцать пять, – мне казалось, будто постоянно одни и те же инциденты происходят на тех же самых местах, например, на Госпитальном бульваре с лошади непременно упадет жандарм, а перед мэрией 13-го округа обязательно будут разбиты базарные бараки.

Бросив беглый взгляд на мертвые головы, вынутые из корзины, мы спешили передать тела казненных чиновникам медицинской школы и уезжали, испытывая некоторую неприятную дрожь, точно после ночи, проведенной над покойником.

Раз двадцать или двадцать пять на обратном пути я неизменно заезжал на железнодорожный вокзал и спрашивал в буфете легкий утренний завтрак. Кажется, эта программа ни разу не была мной нарушена, и монотонность этих поездок, банальность всех деталей, в том числе завтрак на вокзале и плоские шутки агентов, сопровождавших меня, еще более увеличивали, если только это возможно, мое отвращение к гильотине.

Помню, вечером после всех этих треволнений, когда я, усталый и измученный, лег спать, долго не мог заснуть.

Конечно, это была не первая и не последняя из моих рассеявшихся социальных иллюзий, но, бесспорно, это была именно та, в которую человек, занимающий ответственный пост в сыскной полиции, должен твердо верить. Я спрашивал себя, к чему может служить эта бойня, лишенная всякого величия, и после того, как я видел всю кровавую процедуру так близко, я начал сомневаться, что наглядный пример может оказать какое-нибудь влияние.