В связи с этими выборами 1885 года со мной случилось довольно забавное приключение, позволившее мне убедиться воочию, как мало доверия парижане питают к прочности и устойчивости правительства.

В понедельник, когда телеграммы со всех концов Франции сообщали о поражении республиканских кандидатов во многих департаментах, господин Клеман во втором часу ночи повел меня к господину Граньону, новому префекту полиции. По его словам, положение было настолько серьезно, что он считал нужным просить инструкций префекта.

Господин Граньон, около которого уже собрались главные начальники отдельных частей, принял нас очень любезно и объявил, что оставляет нас ужинать. Но так как он был холост и только что перебрался на Дворцовый бульвар, то дома у него ничего не было приготовлено, и он попросил меня и моего товарища Рукье, секретаря делегаций, сходить в ресторан за устрицами, холодным ростбифом и несколькими бутылками шампанского. Мы скоро возвратились с двумя корзинами, наполненными съестными припасами, и господин Граньон объявил, что ужин, принесенный нами, превосходен.

Но в пятом часу утра, когда префект, между десертом и заключительным ломтиком сыра, распечатывал последние депеши из Министерства внутренних дел, в передней послышался какой-то страшный шум и спор. Господин Граньон попросил меня сходить узнать, что там происходит.

Я нашел в передней мальчика, присланного из ресторана, и камердинера господина Граньона, которые о чем-то ожесточенно спорили.

– Что случилось? – спросил я.

– Дело в том, – ответил посланный, – что хозяин ресторана приказал мне не уходить до тех пор, пока не получу денег по счету.

– Придите завтра, друг мой, – ответил я, – вам уплатят в кассе. Надеюсь, что вы можете оказать доверие префекту полиции.

– Доверие? – проворчал он тем протяжным тоном, который так характерен для нашего простонародья. – Ну нет, сударь, завтра, уж возможно, префекта не будет… Повсюду говорят, что правительство пошатнулось.

Несмотря на все мое красноречие, мне не удалось убедить этого человека, что правительство даже тогда, когда оно падает, расплачивается со своими долгами. Он никак не соглашался подождать до следующего утра, тогда, возвратившись, я рассказал обо всем господину Граньону, который много смеялся и, вынув бумажник, заплатил по счету.

Господин Клеман, кроме обысков и уличных беспорядков, имел еще другую специальность, которая давала мне материал для интересных наблюдений над оборотной стороной парижской жизни, а также для некоторых философских размышлений о моральной миссии полиции.

В обязанности господина Клемана входило улаживать затруднения, могущие возникнуть между лицами, занимающими более или менее видное положение, и их любовницами.

В нашем бюро перебывало множество прехорошеньких женщин, и под диктовку моего начальника мне приходилось записывать весьма пикантные показания… Но это же касается профессиональной тайны в том смысле, как я ее понимаю.

Конечно, обязанность, принятая на себя моим начальником, была почтенна и похвальна, так как этим путем охранялись семейные интересы, а главное – он выполнял ее с безукоризненной честностью, однако я должен сказать, что если мне приходилось видеть беззастенчивых барышень, старавшихся эксплуатировать богатых юнцов из хороший фамилий, то еще чаще случалось присутствовать при допросах, рисовавших далеко не в выгодном свете некоторых людей с именем и положением, которые, однако, не церемонились пользоваться полицией, как средством шантажа, поступали по отношению к своим любовницам недостойным образом и даже злоупотребляли правами, которые дает нам закон.

Всего более в подобных случаях меня возмущала та легкость, с которой закон разрешает высылку простым административным порядком иностранцев, а в частности – иностранок. Сколько раз мне приходилось слышать диалоги вроде нижеследующего:

– Но, господин комиссар, ведь я имею от него ребенка, пусть он дает на его воспитание…

– Мадемуазель, это нас не касается, мы не желаем скандала. Вы иностранка, и, если будете продолжать устраивать сцены у дверей господина K., нам придется вас выслать.

А когда несчастные, опозоренные и брошенные девушки, пренебрегая опасностью, все-таки продолжали предъявлять свои требования, их просто-напросто отправляли за границу.

Признаюсь, это всегда казалось мне чудовищно жестоким и несправедливым! Когда граф X. или маркиз Z. делал матерью камеристку своей высокородной мамаши, он не справлялся о том, итальянка или швейцарка та женщина, которая ему нравилась, почему же он вспоминал об этом, когда нужно было давать на воспитание ребенка?

Когда господин X. или господин Z. подписывал векселя мадемуазель Y., которую страстно любил, ведь он не находил, что ее бельгийская или итальянская национальность охлаждает его любовный пыл, почему же после разрыва он вдруг замечал, что эта национальность мешает ему заплатить долг? Впрочем, хороши и те мужья, которые на следующий день после развода приходили просить о высылке жены…

По моему мнению, это опасные меры, и, когда полиции приходится вмешиваться в столь щекотливые частные дела, ей следует всячески ограждать себя от нареканий в произволе. Конечно, бывают случаи, и даже очень часто, когда полиция должна отстаивать семейные интересы, но для того со стороны магистрата требуется замечательный такт и много деликатности, господин Клеман же, при всем своем добром желании, казался не созданным для этой роли дипломата и часто действовал, как простой блюститель порядка.

Признаюсь, я был очень рад покинуть судебные делегации, когда спустя некоторое время после выборов 1885 года я первым выдержал испытание на должность полицейского комиссара и господин Граньон назначил меня комиссаром в Пантен.

В тот день, когда я впервые вступил во вверенный мне комиссариат, а именно 1 октября 1885 года, то есть спустя четыре с половиной года после моего поступления на службу в полиции, моей первой заботой было разобрать архивы и разыскать в них все, касающееся дела Тропмана. Я так много читал об этой мрачной драме времен конца империи, так сильно ею заинтересовался, что признаюсь, мне очень хотелось открыть хоть какую-нибудь новую и неизвестную подробность в этом знаменитом процессе, сущность которого никогда не была разъяснена вполне, так как до сих пор мотивы преступления остаются неизвестными. А правосудию не удалось даже выяснить, действовал ли убийца один или с сообщниками. Последнее кажется весьма вероятным. В самом деле, трудно допустить, чтобы один человек мог убить в открытом поле целую семью – госпожу Кинк и ее пятерых детей.

Я припоминаю циркулировавшую тогда легенду, будто полиция сама выдумала это знаменитое преступление, как предлог для отвода глаз в те тревожные дни конца империи.

В архивах комиссариата мне не удалось добыть никаких новых данных. Должно быть, мой предшественник, служивший во времена империи, не обладал жилкой романиста: его донесение по делу Тропмана занимает не более полстранички и изложено сухо и сжато, точно рапорт полицейского агента. Однако эти бесплодные поиски косвенно привели к очень интересному результату. Они открыли мне одну истину, в которой с течением времени опыт окончательно заставил меня убедиться. Я говорю о бесполезности так называемых наружных примет. Все эти приметы, обыкновенно, до смешного неверны и неточны. Единственный убийца, задержанный по приметам, был Тропман, – но это были не его приметы…

Сначала полагали, что убийца всей семьи – старший сын, Жан Канк. Наружные приметы несчастного молодого человека, труп которого вскоре был найден, были разосланы по всем жандармским бригадам.

На Гаврской набережной некий бравый блюститель порядка, по имени Ферран, был занят чтением этого официального документа как раз в ту минуту, когда мимо него проходил робкой торопливой походкой какой-то молодой человек, направлявшийся к океанскому пароходу.