Наконец, мне пришлось произвести под руководством господина Лежена первую облаву в Булонсом лесу. С помощью агентов сыскной полиции в ту ночь мы арестовали нескольких проституток, бродяг и всех тех, которые находились в их компании. В числе последних оказались два старых заслуженных кавалера ордена Почетного легиона. Отправляясь в дебри леса с предосудительной компанией, они не позаботились спрятать своих красных розеток. По неопытности я отправил их вместе с другими в арестный дом близ Ботанического сада. Полицейский комиссар, после допроса, тотчас же выпустил их на свободу, сделав им только приличное случаю внушение. Но они не исправились. Впоследствии, уже в бытность мою начальником сыскной полиции, я встречал их при тех же обстоятельствах. Эти двое несчастных, по какому-то инстинкту, который был сильнее их воли, всегда поддавались соблазну порока в самой нечистоплотной форме. Ничто не прельщало их так, как растрепанные, грязные и оборванные продавщицы букетов, за которыми они следовали в чащу леса. Скольких других людей из порядочного общества мне приходилось впоследствии находить в такой же обстановке! Многие доходили до того, что сутенеры обирали их и били, но они отказывались обращаться к правосудию! В Париже сообщничество в пороке слишком часто обеспечивает безнаказанность преступления, а полиция, которой постоянно приходится опасаться бесполезных скандалов, бывает вынуждена закрывать на это глаза.

Эти облавы в Булонском лесу представляли для меня такой же заманчивый интерес, как большие охоты в Южной Америке. С помощью караульных и полисменов мы оцепляли часть леса, в которой лесничие замечали накануне скопление бродяг. Затем мы шли, продвигаясь через кустарники, и наталкивались на ветви деревьев и растянутые проволоки. Ногами мы ощупывали спящих на траве и поднимали их. И какой причудливый, пестрый калейдоскоп парижской нищеты мелькал потом передо мной, когда мне приходилось переписывать в участке всех этих мужчин и женщин! Нам случалось поднимать тринадцатилетних девочек, которых уже нельзя было возвратить их семьям по той простой причине, что они их не имели. Я помню, однажды мы задержали старуху, седые волосы которой были начернены сажей и которая между сутенерами была известна под прозвищем Жиронде – что значит красавица на их жаргоне. Ей было шестьдесят семь лет, и она действительно слыла когда-то одной из известнейших кокоток, модной львицей бульвара Ганд, во времена блаженной памяти короля Луи-Филиппа.

– О да, сударь, – говорила она мне, – у меня было слишком доброе сердце, и я никогда не заботилась припрятать что-нибудь про черный день. Вот уже тридцать лет, как я под надзором полиции. Впрочем, не могу жаловаться, я до сих пор добываю три франка в день.

В Булонском лесу, в одной из густейших зарослей близ Багатель, мне случилось открыть парочку дикарей: мальчика лет четырнадцати и девочку лет двенадцати. Эти новейшие Дафнис и Хлоя, живя бок о бок с большим городом, вели существование настоящих дикарей.

Мое обучение быстро подвигалось, и за несколько месяцев полицейской службы я узнал о человеческих слабостях гораздо больше, чем за несколько лет путешествий по Африке и Америке. Я узнал также, насколько необходимо знание натуры человеческой для того, чтобы быть хорошим полицейским. Вот почему я не пропускал ни малейшего случая делать наблюдения, присматриваться и изучать людей.

Между тем, благодаря лестным обо мне отзывам господина Лежена, я получил повышение и был переведен штатным секретарем в квартал Сен-Венсан-де-Поль, где комиссаром состоял господин Коллас.

Два дня спустя, в отсутствие комиссара, за мной прислали, чтобы составить протокол о самоубийстве в одной гостинице около вокзала Северной железной дороги.

Я немедленно отправился на место происшествия.

Конторщица в гостинице рассказала мне, что какой-то прилично одетый господин явился к ним и попросил комнату «подешевле», ему отвели маленькую каморку в верхнем этаже за четыре франка. Едва он вошел в комнату, как вскочил на подоконник, и соседи, не успевшие даже позвать на помощь, увидели, что он выпил что-то из бутылочки, потом выстрелил из револьвера в висок и выбросился из окна. Несчастный упал на мостовую двора, и труп его лежал в большой луже крови. Хозяин гостиницы, уведомленный о случившемся, явился почти вслед за мной.

– Я надеюсь, – говорил он с сильным раздражением и указывая на труп, испачканное пальто которого и смятая бесформенная шляпа имели довольно жалкий вид, – я надеюсь, что вы поспешите как можно скорее избавить меня от этой рухляди. Отправьте его в морг! Что за нахальство – прийти ко мне умирать!

В эту минуту инспектор, сопровождавший меня, перевернул труп, и в петличке его сюртука оказалась большая красная розетка. Хозяин гостиницы быстро наклонился, не веря своим глазам, потом воскликнул:

– Кавалер ордена Почетного легиона! Кто бы мог подумать… Несчастный человек! Нельзя же оставлять его валяться в грязи! Мари! Мари! – крикнул он жене. – Сейчас же приготовить чистое белье в номер 48!

Полчаса спустя, возвратясь для того, чтобы закончить протокол, я нашел самоубийцу вымытым, прибранным и покоящимся последним сном на белой, чистой постели с распятием на груди.

С тех пор мне часто приходилось убеждаться, что красненькая ленточка в петличке или титул производят магическое действие. Люди, самые черствые и безжалостные к чужому горю, становятся мягкими и услужливыми перед обаянием власти или богатства.

Этот рассказ был бы неполным, если бы я не добавил, что хозяин гостиницы за хлопоты и беспокойство получил сто франков от семьи покойного, – бывшего высокопоставленного чиновника, лишившего себя жизни в припадке белой горячки, – а кухарка в гостинице потребовала такой же суммы за потрясение, причиненное ее организму неожиданным волнением!

Спустя некоторое время мне пришлось составлять другой протокол, заставивший меня убедиться, что на долю чиновника часто выпадает исполнение довольно-таки отвратительных обязанностей.

На улице Кел жила некая мадемуазель X., особа легкого поведения. Однажды, когда я был один в бюро, привратник того дома, в котором она жила, пришел заявить, что квартирантки не видно уже более недели, а между тем из-под входных дверей ее квартиры просачивается какая-то вонючая жидкость. Я всегда чувствовал непреодолимое отвращение к трупам. Долгие ночи, проведенные на поле битвы, путешествия по Южной Америке, где часто приходилось везти издалека труп убитого товарища, не излечили меня от этой слабости. И странное дело, даже теперь, после стольких лет службы в полиции, я не могу избавиться от этого чисто инстинктивного отвращения. Эта слабость была так сильна, что мне приходилось делать довольно большие усилия, чтобы заставить себя войти в морг для составления протокола по поводу убийства или самоубийства.

Итак, я отправился на улицу Кел без особенного энтузиазма, но все-таки заинтересованный возможностью раскрытия преступления, о чем в глубине души всегда мечтает каждый новичок полицейский.

Это было в июле. Жара стояла тропическая. Когда слесарь, сопровождавший нас, открыл входную дверь, страшное зловоние, несмотря на то, что дверь в спальную была еще заперта, сдавило всем нам дыхание.

– Честь и место, господин секретарь! – немного насмешливым тоном сказал слесарь, пропуская меня вперед.

Магистрат или тот, кто его заменяет, подобно офицеру, должен всегда показывать пример другим.

Я взялся за ручку двери и толкнул ее, тогда на меня пахнуло таким зловонием, что мне показалось, будто сама смерть дохнула мне в лицо. Инстинктивно среди темноты, царившей в комнате, я, вместо того, чтобы направиться к постели, на которой лежали два разложившихся трупа, подошел к герметически закрытому окну и машинально выбил стекло, пропустив таким образом в комнату немного света и свежего воздуха. Грандами, наш полисмен, докончил начатое мною: он выбил стекла и ставни и почти на руках вынес меня на балкон.

Я был в таком состоянии, что мне стоило невероятнейших усилий докончить составление протокола.