Оказалось, что со времени исчезновения мадемуазель X. прошло более двух недель, а не неделя, как заявил привратник.

Это был эпилог трогательной драмы, которая, однако, чуть не стоила мне жизни! Мадемуазель X. была замечательно хороша собой, но об этом я уже не мог судить, так как помню, что видел только какую-то черную, бесформенную массу, в которой копошились черви… Кроме того, она была очень романтична и страстно любила молодого человека, родители которого требовали, чтобы он с ней расстался. С горя влюбленные решили покончить с собой классическим способом: жаровня, уголья и смерть от угара!

Итак, мне не пришлось открыть преступления, зато скоро было суждено распутать нити одного уголовного дела, которым я сильно заинтересовался и которое дало мне случай испытать способности сыщика.

Однажды рабочий, живший в переулке Бради, вручил мне жалобу, заключавшую в себе страшное обвинение против человека, у которого он работал, одного из крупнейших фабрикантов квартала, пользовавшегося репутацией безусловно честного и порядочного человека. Это был формальный донос, в котором рабочий обвинял хозяина, будто тот заманил в свой дом его малолетнюю дочь, девочку пяти лет, и совершил возмутительное преступление. Господин Коллас немедленно послал за ребенком. Это было странное маленькое существо; замечательно крупная для своих пяти лет, малютка смотрела на нас большими, серыми глазами и очень толково отвечала на все вопросы. Она с замечательной подробностью описала убранство комнаты фабриканта, указала, как размещена мебель, рассказала сюжеты гравюр и картин, развешанных на стенах, и сделала подробное описание всех безделушек, находившихся на камине.

Нетрудно догадаться, что мы были поражены этой точностью в ее показаниях и, оставив все текущие дела, решились расследовать это преступление.

Отец получил от доктора, осматривавшего ребенка, удручающее свидетельство. Не оставалось никакого сомнения, что человек-зверь, посягнувший на малютку, причинил ей неизгладимый вред. Если бы подозрение пало на человека, известного своей безнравственностью, то господин Коллас не поколебался бы арестовать заподозренного, какое бы высокое положение он ни занимал, но, наводя справки о господине X., мы были смущены превосходными отзывами, которые получили о нем. Это был человек безукоризненно честный в своих коммерческих делах и почти с отеческой добротой заботившийся об участи своих рабочих. Наконец, он вел безупречный образ жизни, был прекрасным семьянином и никогда не выезжал из дому без жены и дочерей. Неужели же он стал жертвой внезапного умопомрачения?

Господин Коллас, после долгих размышлений, решился не приступать немедленно к аресту. В контору господина X. был послан инспектор с приказанием просить господина X. явиться в комиссариат по делу, лично его касающемуся. Несчастный, знакомый немножко с господином Колласом, пришел к нам в самом веселом настроении и дружески протянул руку комиссару, но тот принял его с холодной сдержанностью, подобающей случаю, и в двух словах объяснил, какое возмутительное обвинение над ним тяготеет.

– Но это невозможно!.. – бледнея, воскликнул господин X. – Подобное обвинение против меня! Надеюсь, это несерьезно!

– Увы, даже слишком серьезно! – возразил господин Коллас. – Судите сами, вот показания малютки!

Затем господин Коллас прочел подробный рассказ девочки.

– Да, это правда, – сказал несчастный фабрикант, – эта малютка была очень мила и несколько раз, когда приходила в мастерскую встречать отца, я давал ей конфет, но никогда, клянусь вам, никогда она не переступала порога моего дома!

– Между тем, – возразил комиссар, – можете ли вы отрицать, что сделанное ею описание вашей комнаты неверно?

Господин X., бледный как полотно, беспомощно опустил руки и ответил только:

– Да, все это так… Но клянусь вам жизнью моих детей, что я никогда не приводил ее к себе!

Казалось, он был совершенно подавлен уликами, тяготевшими над ним.

Комиссар отпустил его домой, и за ним был установлен строгий негласный надзор, чтобы он не мог бежать.

На следующий день в назначенный час он явился в комиссариат для очной ставки с девочкой. Эта очная ставка была для него фатальной. Девочка тоном непреложной истины повторила все, что сказала в первый раз, не пропустив ни одной детали. Господин X. был так поражен, что ничего не мог возразить.

– Это возмутительно, – наконец прошептал он, – я ни в чем не виновен!

Дело осложнялось еще тем, что сам обвиняемый не помнил, чтобы отец ребенка был когда-нибудь в его квартире. На этот раз господин Коллас уже колебался: можно ли оставить X. на свободе. Ему казалось, что виновность его не подлежит сомнению.

Однако я попросил отложить арест еще на некоторое время.

В кабинете мне пришлось остаться с глазу на глаз с господином X., тем временем как ребенка повели к отцу, которому мы не позволили присутствовать при очной ставке из опасения, что он в порыве вполне законного негодования позволит себе какую-нибудь резкую выходку.

– Я погиб… – сказал мне господин X., в изнеможении опускаясь на стул, – мне остается только застрелиться.

– Значит, вы признаете себя виновным? – быстро спросил я.

– Я? Я не виновен в этом возмутительном преступлении, – воскликнул он, быстро поднимаясь, – клянусь вам всем дорогим, что есть для меня на свете, клянусь вам жизнью моих дочерей, моей жены и старухи-матери, которая умрет от этого удара!

До конца моей полицейской службы я оставался сентиментальным и в душе до сих пор убежден, что эта сентиментальность – лучшая гарантия против профессиональных увлечений. Понятно, что я был поражен тоном глубокой искренности этого человека, а между тем виновность его казалась неоспоримой.

– Если вы не виновны, – сказал я господину X. – то не имеете основания убивать себя. Ваш долг – доказать свою невиновность. Возвращайтесь домой и ждите, пока комиссар снова вызовет вас.

– Этот человек не виноват, – заключил я, оставшись наедине с комиссаром.

– Очень может быть, – ответил господин Коллас, не лишенный здравого чутья правды. – Но как это доказать? Как объяснить обвинение? Мы навели справки об отце ребенка, и они оказались в его пользу. Правда, он очень нуждался и слыл между товарищами за угрюмого и необщительного человека, однако вел умеренный и трезвый образ жизни и никогда не совершил бесчестного поступка.

– Позвольте мне еще раз допросить отца, – попросил я господина Колласа.

– Хорошо, допросите. Кажется, он еще в инспекторском бюро.

Как только рабочий вошел, я без всяких предисловий спросил его:

– Говорят, вам часто приходилось бывать в комнате патрона?

– О нет, сударь, – необдуманно возразил он, – я был там всего один раз и то очень давно, когда меня послали отнести пакет, забытый им в мастерской!

Затем рабочий возобновил свои причитания, осыпая бранью господина X., совершившего более гнусное преступление, чем убийство.

Я сообразил, что таким образом мой допрос ни к чему не приведет, и отпустил его, но приказал тайно от отца привести девочку через другие двери, послав предварительно купить для нее конфет.

Малютка весело сосала ячменный сахар и, улыбаясь, посматривала на меня.

– Знаешь, – ласково сказал я, – ты сделала нехорошо, и Боженька тебя накажет. Ты солгала, ведь ты никогда не была в комнате того господина.

– Боженька не может меня наказать, – ответила девочка, – потому что я послушалась папу.

– Впрочем, ты права, – продолжал я, – нужно всегда слушаться родителей. Однако у тебя хорошая память. Ты хорошо знала свой урок.

– Не правда ли? – весело сказала она. – Вы дадите мне еще конфет?

Добившись доверия девочки, мне уже нетрудно было упросить ее рассказать, как отец заставил ее затвердить все, что она должна говорить, а в особенности описание комнаты патрона.

Между тем докторское свидетельство подтверждало факт возмутительного преступления. Кто же совершил его?

Девочка и этого не скрыла от меня. Однажды, когда она была дома одна, а ее мать отправилась за какими-то покупками, пришел товарищ ее отца и совершил то гнусное преступление, в котором обвиняли господина X. Она даже не знала имени негодяя.