Однако, по странному свойству моей натуры, я никак не мог отделаться от мысли, что капризная судьба, как говорится в простонародной поговорке, выдвигает передо мной телегу раньше, чем быков, то есть что, не задержав еще ни одного злодея, я буду участвовать в мрачной церемонии совершения смертной казни над двумя убийцами.

Господин Тайлор поехал со мной к генеральному прокурору, который дал нам последние инструкции и вручил повестки, которые мы должны были разослать всем лицам, обязанным присутствовать при казни: духовнику, полковникам республиканской гвардии и сенской жандармерии и пр.

Вслушиваясь с величайшим вниманием в распоряжения генерального прокурора, я заметил вдруг какого-то субъекта, съежившегося в слишком широком для его фигуры сюртуке. Он сидел неподвижно и как-то неуклюже держал в больших, толстых руках огромный дождевой зонтик. У него был такой жалкий, приниженный и печальный вид, что у меня невольно мелькнула мысль, уж не его ли завтра будут казнить. Он ежеминутно прерывал генерального прокурора, но таким тихим, робким голосом, что я мог уловить только беспрестанно повторявшееся слово: машина… Нужно охранять машину… Необходимо поставить барьеры вокруг машины!..

С вопросительным жестом я указал на него господину Тайл ору.

– Это палач, – шепнул он мне на ухо.

Палач! Неужели же этот смешной и жалкий человек был вершителем высших актов правосудия? Как он не похож на традиционного палача в красной одежде, который олицетворяет собой общественного мстителя и потрясает над замершей в ужасе толпой секирой, обагренной кровью преступников! Я, кажется, уже говорил выше, как иногда неудобно иметь слишком пылкое воображение, которое заранее рисует вам в грандиозном виде все проявления самозащиты общества и до некоторой степени поэтизирует принципы, на которых основывается эта самозащита. Увы, в административной карьере разочарования наступают очень быстро…

Едва мы вышли из здания суда, как господин Тайлор посвятил меня в некоторые служебные заботы, возникающие каждый раз, когда гильотину воздвигают на площади Рокет.

– Первым делом, – говорил мой начальник, – нужно помешать вечерним газетам напечатать известие о казни.

Да, в этом заключалась главная забота. Впоследствии раз двадцать или двадцать пять мне самому приходилось возиться с этого рода затруднениями, и если в таком мрачном деле, как казнь, возможна комичная сторона, то, бесспорно, ее можно наблюдать в тех уловках и ухищрениях, которые приходится пускать в ход, чтобы обмануть пронырливых репортеров, которые по одному слову или жесту умеют угадывать то, чего им вовсе не желают сказать.

Эти мелочи, сопряженные с наиболее торжественными событиями, всего сильнее поражают воображение людей, склонных повсюду искать философский смысл в жизни. Этот случай и все впечатления, которые я испытал в первый день поступления на службу в сыскную полицию, так живо сохранились в моей памяти, как будто все это случилось вчера. Ночь перед тем, как мне предстояло идти будить двух несчастных, обреченных на смерть, я провел в банальной обстановке ужина в ресторане, куда меня пригласили товарищи, но чтобы как-нибудь убить время до ужина, мы отправились в театр.

Сколько раз впоследствии мне приходилось выполнять йота в йоту ту же самую программу!

Раз вечером я отправился в Театр водевиля смотреть «Семью Пон-Бике» вместе с судебным следователем, который на рассвете должен был сопровождать меня в камеру осужденного на смерть, и помню, я очень смеялся, когда почтенный магистрат рассказал мне, что фабулой этой пьесы послужил один эпизод из его жизни, которым воспользовался автор, чтобы состряпать комедию.

– Да, – говорил он, – мне пришлось однажды прервать следствие, так как я был приглашен на охоту…

И я смеялся с профессиональной беззаботностью, которой невольно поддаешься в известные моменты, в прологе кровавой драмы, где нам приходится играть роль режиссеров.

Но, помню, в первый раз я испытал странное впечатление, когда после ужина в ресторане мы закурили сигары и, по заведенному обычаю, каждый по очереди стал рассказывать какую-нибудь мрачную историю. Передо мной потянулась вереница преступлений, от которых волосы становятся дыбом, и кровавых анекдотов гильотины. Кто-то рассказал мне даже, что прежде, во времена империи, директор тюрьмы имел привычку давать большой званый ужин в ночь перед казнью, но по поводу Тропмана произошел такой скандал, что от этого обычая пришлось отказаться. Потом разговор перешел на тех двух убийц, которые наутро должны были искупить свои преступления. Эти Фрей и Ривьер были заурядными мошенниками и сутенерами на улице Шарон. Они убили вдову Деге, содержательницу меблированных комнат, с целью грабежа. Как видите, самое простое, самое классическое и самое банальное убийство. Зачинщиком преступления и главным действующим лицом был Фрей, который жил в меблированных комнатах вдовы Деге и хорошо знал ее привычки. Ривьер ограничился только тем, что держал ноги жертвы в то время, когда Фрей душил ее. Тем не менее оба были приговорены к одинаковой каре. Фрей, носивший в том милом обществе, в котором он вращался, прозвище Неудачник и даже нататуировавший его у себя на лбу, казалось, действительно его заслуживал. Единственной интересной особенностью этого преступления был тот мелодраматический способ, которым оно было открыто. Утром трое маленьких итальянцев-музыкантов, которым вдова Деге часто давала мелкие монеты, проходя мимо ворот и видя их полуоткрытыми, задумали войти во двор и спеть серенаду доброй женщине. Они настроили арфу и скрипки и сыграли несколько романсов, но госпожа Деге не выходила.

– Уж не больна ли мадам Деге? – сказал старший из музыкантов, шестнадцатилетний Бальдони. – Я схожу посмотреть.

Он поднялся в контору отеля, служившую одновременно комнатой хозяйки. На его стук в дверь никто не отзывался, в то же время Бальдони услышал, что с внутренней стороны кто-то запирает задвижку. Тогда он нагнулся и заглянул в замочную скважину. Его глазам представилась следующая картина: на полу лежал труп госпожи Деге, а в зеркале он увидел отражение человека, рывшегося в комодах. Маленький итальянец проявил редкую находчивость и присутствие духа. Дверь конторы открывалась внутрь, и он крепко привязал ее за ручку к перилам лестницы веревкой, случайно оказавшейся поблизости, затем бегом спустился вниз.

– Продолжайте играть, – сказал он товарищам, – а я сбегаю за полицией.

Спустя несколько минут он вернулся с двумя полисменами, которые накрыли Фрея и Ривьера как раз в ту минуту, когда они выворачивали карманы своей жертвы.

В деле Ривьера была одна курьезная особенность, он всегда боялся совершить убийство, так как принадлежал к той категории негодяев, которые заранее взвешивают последствия преступления и решаются идти только до известного предела. В этом несчастном приключении, – как он сам говорил на суде, – в которое его вовлек Фрей, он заранее рассчитал, что не станет убивать, а только будет держать жертву. Но именно этот холодный предательский расчет так возмутил присяжных, что они признали его – и вполне основательно – одинаково виновным с его сообщником Фреем…

В третьем часу утра я встретил господина Тайлора у дверей сыскного отделения, и мы сели в традиционное ландо, в котором с незапамятных времен начальник сыскной полиции ездит на совершение смертной казни. Почему начальник сыскной полиции, которому в обыкновенное время предоставляется полная свобода брать фиакр, должен пользоваться этим ландо, отправляясь на печальную церемонию, мне никогда не удалось узнать, хотя мне самому раз двадцать приходилось ездить в том же самом ландо и с тем же кучером. Достигнув улицы Рокет, мы увидели несколько любопытных, сдерживаемых жандармами. Экипаж миновал заставы, и мы въехали на площадь, слабо освещенную мерцающим светом газовых рожков. Кое-где мелькали группы журналистов, а посредине площади какие-то блузники, с фонарями в руках, устанавливали «машину», как выражался господин Дейблер.