Не дай Господь Дарья так же начнёт по домам ходить да кровь пить. Первой-то к матери пожалует, а потом уже и за сельских примется. Пусть и не по-христиански это, да лучше будет, коль упокоится там, где и померла.

Тихорились бабы, никогда таких страстей при вдовице не говорили, а коль мимо проходила, всё шепотком да шепотком. Да знала о них Акулина, были те сплетни как по сердцу нож. Не давала ей покоя мысль, что лежит где-то родная кровь без отпевания, без земли освящённой, будто нехристь. А ведь была Дарьюшка набожная, праведная, отцу Серафиму, помнится, всё помогала то по дому, то по огороду, спрашивала у него про житьё праведное да царствие небесное. А будет ли ей то царствие теперь? Не обрекла ли она душу свою на вечное страдание? Коль умер кто плохой смертью, так заложным покойником становится, навью. Испокон верили, что каждый, кто в семью приходит, рождается в ней, несёт свою долю рода, часть его силы. Как помрёт, так возвращается часть его силы роду, переходит к другим живущим. А вот кто умер не по-христиански, с грехом, тот силу рода своего нечистому отдал, сделал не родичей своих сильней, а врага рода человеческого. И нет душам таким прощения, раз предали они род свой, кровь свою.

Не находила себе места мать, то молилась, то плакала, то проклинала Бога да каялась. По весне рана душевная стала шириться, трели птичьи напоминали дочкин голос. Пропоёт птаха у окна, а слышится Акулине, что дочь её зовёт. Ринется мать было к окну, да и вспомнит, что нет больше дочери. Сядет на лавку, плачет. Нет в жизни её больше опоры, некому по имени её позвать, горести её облегчить.

В который раз за утро утёрла Акулина слёзы рукавом, пригладила волосы: скорбь скорбью, а за работу надо браться, помогает дело отвлечься хоть ненадолго. Только корыто подняла, как услыхала топот конский у самых ворот. Крепкие были у Акулины ворота, дубовые – сам муж, Егорушка, делал, на все руки мастер был. Осадил кто-то коня у самых ворот, заржал тот, топнул гулко. Вышла Акулина да видит: конь хороший, сильный, да всадник молодой, пригожий. Не из Антоновки, не нашенский, но в из нашего прихода, стало быть, покровский.

– Здравствуй, хозяйка, – поздоровался парень, – к тебе я приехал. Данилой меня звать, разговор есть.

Насторожилась Акулина. О чём же может с нею молодец говорить?

– Не знаю я, о чём мне разговор с тобой держать. Видала тебя пару раз, да не знаю, кто ты и чей будешь.

– Я Успенских сын, из Покровки, – рёк парень, – а говорить хочу с тобой о твоей дочери, что пропала по осени.

Знала Акулина Успенских, ох, знала. Была мать этого молодца, Федотья, старой Акулининой товаркой, а теперь главной злохоткой: болтала за Акулининой спиной глупости всякие о дочери её пропавшей, имя её чистое языком гадким своим трепала. Сказывала, что сбежала дочь с полюбовником, убил он её в лесу, закопал под сосной али в болоте утопил. Да какой мог быть у Дарьюшки полюбовник, спаси Господи? Чиста она была, как водица родниковая, да глазоньки поднять на молодцев боялась. А тут гляди ж ты, по себе всё судит злая баба, у ней-то полюбовников тьма была.

Затряслась земля под ногами Акулины, опёрлась она о гладкое тёплое дерево:

– Какое тебе дело до Дарьюшки моей? Не нашли косточек её, не обнаружили ни следочка. Али знаешь что о том, где она?

Данила крепко стиснул зубы, аж хрустнули. Негоже матери говорить о том, что надумал он, какие мысли закрались в его голову и прочно засели, пойди-ка выгони. Уж не Дарьей ли звать его новую знакомицу?

– Правда ль, что ушла твоя дочь по осени и не вернулась? Правда ль, что в реку кинулась?

– Да что ты мелешь, полоумный, что несёшь? Никто того не знает, пропала моя дочь, разорвали дикие звери в лесу. Езжай отсюда лучше подобру да поздорову, коль выспрашивать приехал, а не сказывать! – на глаза Акулины снова навернулись слёзы, в груди горнилом пылали злоба и обида. Уж подумала, что рассказать что-то хочет о дочке, что жива-здорова, да хоть какую-то весточку принёс. А он лишь расспрашивает, лишь нос свой суёт, куда не попадя. Хуже ворога проклятого! Скажешь такому слово лишнее, а потом мать его то слово исковеркает, изоврёт, глупостей напридумает да по селу, будто сорока, разнесёт. И без её сплетен тошно!

Данила схватил коня под уздцы, да посмотрел с жалостью на несчастную мать. Не стоило бередить её раны, да вот только никто больше на всём свете не мог ему помочь, кроме бедной вдовы. Узнать бы, когда точно ушла девушка, в какую сторону, видели ли её у реки? Да вот только лучше уехать, чтоб не видеть этих поблёкших, выплаканных глаз.

Вскочил Данила на коня да был таков, понёс его чалый по дороге в Покровку. А там на главной улице девки на лавке сидят, семечки лузгают – жарко днём, никакая работа не в прок. Знал Данила тех девок, всё Любашины товарки, да в голове у них меньше толку, чем у сестрицы. Сплошь невестятся, щёки свёклой мажут, губы – соком земляничным, а как проедешь мимо, всё в кулачок прыскают, будто не Данила по улице скачет, а кукла ярморочная, Иван Ратютю. Чего так тянет девок глупость свою показывать, хвастаются они ею, что ли? Нашли, чем женихов приманивать. Плевался всегда Данила, а девкам всё одно, лишь бы заприметил.

Не ладилась в тот день работа у Акулины, всё мысли в голове роились, покоя не давали. И парень этот спросил про реку, и люди шепчутся, что дно речное стало последним пристанищем дочки. Вот может потому и косточек не нашли, что река забрала её к себе? Вдруг, как твердят старухи, и правда утопленницы в русалок превращаются? А коль превращаются, можно ли их таких признать?

Нет, глупая баба, всё россказни то, чтоб мальцов пугать. Нет русалок на свете, и Лешего нет, и кикимор болотных. Всё сказки стариковские да детские. Не видел их никто никогда, только слухи передаются из уст в уста, стращают люди друг друга, рады пугаться. Как послушать, так всё вокруг нечистью заселено, успевай только убегать, теряя лапти: в поле Полуденница с Полуночницей ребят шаловливых да путников хватают, а бане – банник промышляет, упаси Господи веник забыть аль грязь развести, и в избе родной нет покоя – домовой за печкой живёт, коль неряха ты, так душить примется. Чего только люд не придумает, да ведь и глазком их всех не видывал.

Но внутри робко теплилась надежда крошечным свечным огоньком. А вдруг. А может и правда. Вот бы хоть мельком увидеть русалок, коли окажется среди них и Дарья, так легче материной душе станет. Пусть и мертва дочка, да хоть знать будешь, где покоится. Не станет больше ночами слышаться лёгкая девичья поступь под окнами, не станет больше Акулина подскакивать с мокрой подушки и бежать к окну, ожидая увидеть самое родное в жизни. Тяжело каждую ночь видеть за окном тёмную пустоту, вглядываться в неё до боли в очах.

А коль не окажется её среди них, то может и жива, может и найдётся когда. Пока мёртвой не увидишь, так до последнего верится, что ещё удастся к сердцу больному прижать, по имени ласково назвать.

Русальная неделя совсем скоро, а по поверью именно тогда Бог пускает русалок порезвиться на тверди, побегать по лесу, попеть песни с деревянницами и лесовицами. Сказывала Акулинина бабка, что можно увидеть русалок, да нужно слово специальное да обереги сильные: коль без защиты будешь да русалку встретишь, обнимет она тебя крепко, защекочет до смерти. Вот бы знал кто то нужное слово… Да нет в Антоновке ведьм да ведунов, был старик Пахом, да помер. Говорят, передал дар сыну, да сын не выдюжил: стал пить по-чёрному, на людей с ухватом кидался, рыдал по ночам, что черти из углов выглядывают, заставляют на шабаш лететь. Жалели его мужики, всё пытались в чувство привести да помочь как-то, но не смогли: повесился парень прям во дворе на яблоне. Его на всякий случай сразу сожгли и пепел развеяли: кровь дурная у парня, род тёмный, а смерть нехорошая, нечистая. Коль станет и этот упырём, так узнать то можно лишь когда кого-то да утащит окаянный с собой.

Да и про русалок Акулька слыхала, когда ещё малой была. Говорили, сом утащил девку молодую, Фёклой звали. Невеста на выданье была, косы до колен, брови соболиные. Девку ту Акулина уж и запамятовала, да вот хорошо помнила, что мать сказывала: в русальную неделю ходила та девка к своему дому, стучала в окна, просилась внутрь. Плакала, что холодно ей на речном дне, одиноко, согреть просила да обсушить. Неделю отец с матерью молились, отца Серафима приглашали порог да окна светить, чтоб не прошла утопленница в избу. Да не досмотрели за младшей дочкой, совсем малюткой: услыхала она ночью сестрин голос родной да ласковый, выбежала в ночь за порог. Тотчас сестрицу младшую русалка на руки схватила да унесла с собой, только их и видели.