Я заверил Фишмана, что слушать что-либо в исполнении местного с позволения сказать музыкального ансамбля я не буду ни при каких условиях. Он же продолжал свой рассказ о сложности еврейско-элурмийских отношений, причём не только в музыкальной плоскости. По его словам получалось, что и в конце 50-х, и в 60-х годах элурмийцы в Северосибирске были почти что экзотикой. Было немного обрусевших элурмийцев, а скорее даже пытавшихся обрусеть. Как правило, такие вот обрусевающие мужчины в тёплое время года даже в булочную ходили в галстуке, чтобы подчеркнуть свою культурность. Как смотрелись галстуки на фланелевых рубашках, можно не обсуждать. Про таких элурмийцев ещё в шутку говорили, что они льют на себя стаканами «Шипр», чтобы заглушить запах рыбы. Впрочем, говорить о том, что элурмийцы воняют рыбой, считалось дурным тоном – во всяком случае, в культурных еврейских и русских семьях. Люди попроще же говорить этого не стеснялись. Впрочем, элурмиец в меховой одежде и пимах был явлением редким, а потому на них откровенно пялились, особенно школьники. Много их было только на Центральном рынке – разумеется, когда тот работал в более-менее тёплые месяцы года. Там они торговали привезёнными олениной, рыбой и грибами. Ещё у них можно было купить ножи – правда из-под полы, но зато с красивыми рукоятками и очень острые. То есть, республика была вроде как элурмийской, но самих элурмийцев в столице республики особо вроде как и не было. И был Северосибирск вполне себе заурядным, хотя и крупным приполярным городом.

«Всё начало меняться в 69-м году», – Фишман как-то особенно глубоко затянулся и стал смотреть куда-то в окно, причём явно вдаль. «Я тогда ещё учился в школе и возвращался вечером от Абрама Марковича – я тогда дополнительно занимался у него на дому. И, пользуясь случаем, а может быть ещё и тем, что мог сказать шпанке, что водилась и в центре города, что я – брат Лёни, забрёл на площадь Ленина. Ну, Вы знаете, где она – как раз там, где комитет партии и совмин», – тут он уже перевёл взгляд на меня, явно выйдя из прострации. Я кивнул головой, а он продолжил: «Так вот, это был полнейший шок. Вся площадь была занята элурмицами. Они разбили там чумы, жгли костры и вокруг одного из костров под бубен отплясывал какой-то элурмиец лет 50. Он был явно в трансе и что-то громко-громко кричал. Словно заворожённый я подошёл ближе. «Слушай, еврейчик, шёл бы ты лучше домой. А то тут такое начаться может», – это сказал мне молоденький мент, которого я не заметил, глядя на шаманские пляски, и в которого я буквально упёрся. Сказал, причём, очень даже доброжелательно. И тут я случайно увидел взгляд одного из элурмийцев. Не знаю почему, но я сразу понял, что он был буквально налит кровью от ненависти. Я не был трусом, хотя и к храбрецам меня никогда не причисляли, но тогда я буквально рванул с места домой. Как я бежал, как не потерял скрипку, так никогда и не могу вспомнить – и даже сам маршрут. Помню только, что очнулся я уже дома, причём точно, что на кухне. И до сих пор помню, как мама успокаивала меня и говорила, что всё будет хорошо».

– А что они требовали, ну в смысле, элурмийцы, на той демонстрации, не помните?, – я, конечно, видел за последние пару лет немало митингов, да и статус человека, взявшего интервью у Ландсбергиса, говорил о многом, однако представить себе что-то подобное описываемого Фишманом в Москве, я не мог. И уж тем более не представлял себе чего-то подобного в брежневском «застое».

– Я и сейчас в политике не особо силён, а уж тогда и подавно. Вот скрипичные концерты Моцарта – это я завсегда, а политика – увольте. Слухи тогда ходили, что элурмийцы были недовольны нефтяниками или кем-то там ещё. Ну и про то, что при разгоне их митинга они нескольких человек убили. Правда и то, что их там чуть ли не 100 человек от охлаждения умерло, тоже шептались. В общем, слухов было много, а что уж там правдой было, а что – ложью, и тогда толком никто не знал, а сейчас и подавно, – сказав это, Фишман прокашлялся и продолжил свой рассказ.

Получалось, что, наказав часть митинговавших, власть же пошла и на попятный. Для северосибирцев самым важным стало переселение части элурмийцев в их город. Не сказать, чтобы переселили какое-то запредельное количество народа, но экзотикой представители титульной нации точно быть перестали. Собственно, перестали и перестали – как будто в этом было дело. Куда как хуже было не то, что новые горожане не стали носить галстук с фланелевой рубашкой, отправляясь в булочную, и даже не то, что «Шипром» они пользовались реже и в меньших объёмах. Хуже было от того, что соблюдать многие нормы и правила приличия вновь прибывшие не собирались, а к тому же при первой же возможности лезли в драку. Особенно охотно они это делали, когда обладали численным преимуществом. Ввиду того, что Карла фон Клаузевица они не читали, то оптимальным соотношением нападавших и оборонявших считали не три к одному, а четыре к одному. Впрочем, времена в 70-е годы были вполне себе сложными, групповые драки – например, между «Камчаткой» (улицы Челюскинцев, Дежнёва и ещё несколько мелких, к ним прилегающих) и «Пятёркой» (5-й микрорайон в Заводском районе) – были явлением вполне себе распространённым и порой кровавым, а посему элурмийская конфликтность властями не сильно пресекалась и иногда даже оправдывалась. Кроме всего прочего, получали квартиры и телефонизировали их элурмийцы куда как быстрее русских и даже евреев с армянами. Нет, конечно, случаи были разными, но, что называется, «среднее по палате» было в этом плане однозначно в пользу элурмийцев.

– Впрочем, было ещё два выдающихся случая, после которых многие стали задумываться о том, чтобы уехать в Израиль, – тут Фишман как-то с большим воодушевлением посмотрел на меня.

– И что же это были за случаи, – мне и впрямь было интересно, благо за эти неполные минут 20 я существенно расширил свои представления о жизни в стране советов.

– Первый был в 73-м году и касался он Зинаиды Генриховны Кацен. Она была настоящей иудейской красавицей. Как Майя Михайловна Плисецкая, только, пожалуй, ещё красивее. Раза в полтора минимум… Ну Вы понимаете?, – Фишман подмигнул мне.

Я попытался вспомнить, как же выглядит прославленная балерина, вспомнил, что у неё есть внешне немало общего с Кариной и подмигнув Фишману в ответ, заверил, что, конечно же помню и очень даже разделяю его вкусы на прекрасный во всех смыслах этого слова пол.

– Работала она завучем в первой музыкальной школе – она тут на соседней улице метрах в пятистах отсюда. Директрисой там тогда была Ирина Ивановна Беликова – фиговенькая виолончелистка и говёненькая как педагог. Естественно Зинаиду Генриховну постоянно спрашивали, почему же она не станет директором. А она игриво отвечала, что кто же назначит её – пусть и прекрасную пианистку и педагогу от Б-га – директором, если у неё, о ужас, целых два любовника! И ведь врала покойница!

Я, естественно, поинтересовался, в чём же заключалась это самое враньё от мадам Кацен и узнал, что количество декларируемых любовников было явно занижено. Учитывая же красоту покойницы, равно как и её запросы – в том числе, понятное дело, и сугубо культурные – получалось, что любовники её были отнюдь не малоуспешные коллеги-мужчины и не водопроводчики из ЖЭКа. Про одного из её любовников ходили буквально легенды. Согласно ним, этот выдающийся золотопромышленник – бригадир артели старателей – за 3 дня до своего появления в Северосибирске присылал её на работу чайные розы. Присылал, понятное дело, не лично, и не 3 цветка, и не 5. Счёт их шёл на килограммы. При этом время года и температура воздуха значения не имели.

И вот шла себе мадам Кацен в роскошной шубе в апреле 73-го года вечером, причём не особо поздним, по улице Ленина и дошла до «сапогов». «Сапогами», как выяснилось, северосибирцы называли памятник «Дружба народов», поскольку по отдельности ни Николай Игнатов, ни Архий Шапхай к числу умных людей, по мнению жителей города, не относились. Как следствие, сначала памятник звали не иначе как «два дурака», которые затем как бы корректно трансформировались сначала в «два сапога», а потом просто в «сапоги». Попутно вроде как не интересующийся политикой Фишман ввернул, что Игнатов и Шапхай, который не понятно вообще как оказался в городе в 17-м году («рыбу на продажу привёз что ли!?»), очень вовремя погибли ещё в Гражданскую, а потому не примкнули ни к троцкистам, ни к бухаринцам, и не стали в 37-м ни жертвами, ни палачами. «А то бы пришлось местным историкам придумывать других первых северосибирских большевиков!», – усмехнулся Фишман. В общем же и целом, место рядом с «сапогами» считалось очень спокойным, и даже шпана из центра, встретив у «сапогов» парней из «Пятёрки», «Камчатки» или «с озера», не стали бы там выяснять отношения, предпочтя использовать для этого какое-то менее оживлённое место. Но Зинаиде Генриховне эта спокойность ничуть не помогла. Молодой элурмиец неожиданно подошёл к ней и нанёс ей 16 ударов ножом. Его в итоге признали невменяемым и как бы окольными путями распустили слухи, что крыша у него поехала после того, как у него умер прадед. Ну и вроде как ничего про жидов он ничего не кричал, убивая бедную Кацен.