– Не думаю, что Его Всесвятейшество будет рад твоему возвращению… Возможно, даже накажет. – рука вновь поднялась и указала на дверь.
Вечерело. Невыносимая дневная жара уже стихала. Король вышел на просторный балкон, с которого виднелся прекрасный сад с цветущими растениями, названий которых Бодуэн не знал, с гранатами и апельсиновыми деревьями. Вдалеке, за бывшими Дамасскими воротами – кучей обрушившегося камня, заросшего бурьяном с чудом сохранившимся лазом, сквозь который едва протиснется не самый упитанный человек, виднелись развалины Шепчущего города. Старый, оставленный хозяевами Иерусалим. Больше тысячелетия ни одна человеческая стопа, ни лапа животного не нарушали его покой. Даже птицы в полете сторонились этих страшных руин. Руин, что и сейчас несли на себе отпечаток Гнева Господа. Рассыпавшиеся и окончательно потерявшие былые очертания на границе запустения и обитаемых земель, глубже в город они имели вид менее поврежденный временем. Кровли и стены некоторых выглядели так, словно огонь, уничтоживший их, потух всего несколько дней назад, а обладатели особенно острого взора утверждали, что видят далеко в центре, там, где рухнул в пропасть старый храм, разбросанные тут и там человеческие тела. Мало находилось смельчаков, которые решались проверить их слова. Пристальное внимание к разрушенному городу непременно вызывало реакцию, словно тот начинал недобрым взглядом всматриваться в ответ, а внутри растекалось чувство необъяснимой тревоги. Остроглазым верили на слово – Шепчущий город и без этого скрывал в себе несчетное число секретов и тайн, одной больше – одной меньше. Непреложным фактом оставалось одно – этот город, также, как и прочие был оставлен. Римляне продержались здесь еще около десятилетия и тоже ушли. Нелегко находиться в мире, который постигло безумие. Историки мало писали о тех временах, поэтому письменных источников кроме Книги изгнания и небольшой главы у Кассия, в свою очередь пересказавшего, по его словам, Тацита, не имелось. Не имелось и оригинала Тацита. Но даже обрывочных сведений хватило в красках описать свершившуюся катастрофу, в один день разрушившую древние города и судьбы людей, их населявших. Оставшиеся в живых после Гнева Господнего разбрелись кто куда. Многие, не выдержав лишений, морили себя голодом или бросались со скал. Спустя столетие местность полностью обезлюдела. Небольшие разрозненные деревушки – вот и все, что было здесь много, много лет. Опустевшие города пугали, вокруг них создавался ореол таинственности и мистицизма и люди, поселялись рядом с ними лишь от отчаяния и безысходности. А над всем этим вечным памятником предательству высилась громада Храма. Гигантский, в виде двух устремленных в небо черных столпов, с широким зевом арки, всегда завитой колючим Древом, больше тысячелетия хранящий нерушимое распятие Вестника. Лишь единицам было дозволено войти внутрь. Молодой король был из их числа и Храм одарил его шипастым кольцом.
Бодуэн вздрогнул, сбрасывая минутное оцепенение. Слишком часто память возвращает его в те дни. Дни, что хотелось бы позабыть. Тело не позволяло ему этого. Еще немного времени – дней, месяцев, но определенно не лет – и он утратит возможность видеть, слышать… Что станет с садом? Созданным его собственными руками, взлелеянным и вызывавшем в нем чувство безграничного счастья. Вот и сейчас один только взгляд вниз заставил его улыбнуться, а тревожные думы отступили, как отступает предрассветный сумрак раннего утра. В особенно тревожное время он оставался в своем саду и встречал начало нового дня, сидя в кресле в укромном уголке, скрытом от посторонних взглядов. И только резвящаяся пара дельфинов на мозаичном полу была его соглядатаями.
Он помнил, когда его мир навсегда утратил цвета. Склонившееся к нему бледное лицо отца, еще не осознавшего всей неотвратимости того, что скрывалось в таких, казалось, простых словах, произнесенных его наставником Гийомом: "Он не чувствует боли!"
Да, не чувствует. Но разве это плохо, если в детских, порой жестоких играх самый младший из участников мужественно сносит тычки и щипки окружающих? Вовсе нет и Бодуэн находил в этой ситуации своего рода преимущество – негоже наследнику завывать от боли, как простому простолюдину..
– Sis mortuus mondo8… – выхватил его слух несколько знакомых слов, хоть и произнесены они были шепотом. Перехватило дыхание, будто кто–то изо всех сил ударил в живот.
Нет. Нет!!! Сереющее пуще прежнего лицо отца говорило об обратном. А следом за лицом посерел и весь окружающий мир.
Бодуэну показалось, что в этом померкшем и остановившемся мире есть еще кто–то и он видит его неясные очертания. Поначалу это была разлившаяся в воздухе муть. Та, что бывает, когда глаза застилают слезы. Затем… Широкие, почти прозрачные, словно из паутины крылья подрагивали и раскачивались, отделяя его от застывших людей. А вслед за ними он увидел и их владельца. Владелицу, если принимать во внимание пропорции тела, сотканного из утреннего тумана, дыма одинокого костра или все той же паутины. Едва различимого, но тела. Она стояла недвижимо, опустив голову. Отчетливым в плывущем пепельном мареве было лишь ее лицо.
Должна была пугать, но не пугала. Напротив, он чувствовал какое–то непонятное умиротворение, словно рядом была мать. Бодуэн потянулся к ней, ощущая непреодолимое желание дотронуться, но туманная гостья вздрогнула, отстранилась и в мгновение очутилась вне его досягаемости. Поднялась голова – она не была его матерью, как не была никем из живущих. На изящном женском немного удлиненном лице зияли пустые глазницы. Бледном, неживом, не выражающем чувств. Мертвом.
Прошла минутная оторопь. Прозрачная гостья по–прежнему оставалась рядом, колышущаяся, словно занавесь среди замерших людских тел. Она вовсе не была бесчувственной. Где–то в глубине, в статичности похожей на античную статую прекрасной незнакомки Бодуэн ощущал их. Беспокойство, удивление и нежность. Да, нежность. Трогательную нежность, что возникает к домашнему зверьку, когда тот готовится умереть…
Потом она исчезла. Выветрилась серая муть, развеялась в воздухе. А его мир навсегда остался бесцветным.
Поначалу проказа не угнетала. Да, ему надлежало беречь себя от солнца. Да, любой из его дней начинался с растираний всего тела какой–то дурно пахнущей жирной жидкостью, состоявшей из оливкового масла и кашицы из "очень полезного растения". Ничего другого о ее составе Бодуэн не выяснил, справедливо сомневаясь в ответах немногословного лекаря. Воняла жидкость немилосердно, хоть и приносила несомненную пользу – внешних проявлений болезни удавалось избегать. Все началось при вступлении в мужскую пору, едва ему исполнилось четырнадцать. Жизнь тела шла своим чередом, несмотря на краткость лет, что ему отпущены и долго дремавшая в глубине проказа наконец выбралась наружу.
Гийом и Раймонд9. Эти двое заменяли ему и отца, и мать. Первый учил житейской мудрости, не забывая о фундаментальных науках, отчего Бодуэн в шутку называл его Аристотелем. И тот, приняв правила игры, именовал ученика Александром. Им нравилась эта игра. История и философия в ее свете принимали совсем иные окраски. Чтение стало отдушиной для больного мальчишки, тем, что помогало ему забыться. До сведенных судорогой ног, до сгорбленной не разгибающейся спины.
Раймонд, огромный, шумный, вспыльчивый, любитель скабрезностей и сквернословия, не раз язвительно проходился по их с Гийомом занятиям.
– Горбун взращивает своего двойника? – бурчал он, когда утром Бодуэн являлся на занятия к нему заспанный, не сосредоточенный. – Ничто не помогает сбросить шкурку учености, как хорошая взбучка. В стойку!
Он исполнял обязанности регента и Бодуэн слушался его беспрекословно. Становиться Парменионом Раймонд отказался наотрез10.
– Не хочу кончить, как он.
Он не мог тогда подумать, что вскоре болезнь придет и за Раймондом. Когда и где они повстречались? Со стороны все выглядело как простая простуда. Раймонд странно кутался, молчаливо отсиживался в тенистом уголке, наблюдая, как Бодуэн в одиночку отрабатывает приемы. Чаще неудачно, хоть иногда и весьма сносно, но от учителя не следовало циничных или язвительных замечаний, на которые он обычно не скупился. Неподвижный, уставивший взор куда–то вдаль. Месяц, второй, третий… наконец, незадолго до совершеннолетия Бодуэна, Раймонд объявил о том, что по причине недуга не может более исполнять роль регента. Недуга, общего со своим подопечным. Они горевали оба и каждый по–своему: Бодуэн, как и прежде, находил покой в часах чтения, Раймонд искал себя в вине. Находил ли он там истину? Что–то все же нашел, ведь, пусть и такой странной кружной тропой, но пришел он к такому же решению, как и засевший за книгами король.
