Трудно было подобрать двух менее подходящих жизненных партнеров, чем родители Рахманинова. Сколько я знаю, жизнь у них была неладная, и это, несомненно, не могло не сказаться плохо на болезненно-чувствительной душе скрытного и трудного по характеру мальчика Сережи Рахманинова.

Мать свою Сергей Васильевич очень любил, да и к отцу он, конечно, тоже был привязан и по-своему любил его. И больше всего, я думаю, любил за общую талантливость. Но относился Сергей Васильевич к отцу, как к младшему брату, со снисходительной улыбкой. Правда, феерически легкомысленные финансовые дела отца не всегда устраивали его, а подчас причиняли ему немало неприятностей. Сергей Васильевич предпочитал поэтому свою ежемесячную поддержку отцу пересылать не ему лично, а через мою маму, Зою Николаевну, с которой был по-хорошему дружен. Вот письма Сергея Васильевича по этому поводу к моей маме:

«Милая моя Зоя, будь добра передать отцу следующие ему деньги по 1-ое ноября. Надеюсь, что вы все здоровы и что муж твой «на совесть» воюет.

Я проживу еще немного здесь, в деревне. Наташа и старшая дочь в Москве. Настроение поганое! Всем кланяюсь, «Коллеге» почтение и уважение навеки нерушимое!

С. Р.

25 сентября 1914 г.»

Говоря о том, что мой отец с кем-то «воюет», Рахманинов имел в виду поездку моего отца с торгово-промышленной выставкой на Ближний Восток. «Коллегой» Сергей Васильевич стал меня называть после того, как я окончила консерваторию по классу композиции.

«Милая моя Зоя, посылаю 50 р. для отца, за два месяца, по 1-ое января.

Будь так добра и заставь моего уважаемого коллегу написать мне несколько строчек про отца и его сына Николая. Где они и что они? Живем здесь так себе. Скорее скверно, чем хорошо. Да хорошо сейчас кто живет? К тому же весь дом, начиная с меня, немилосердно чихает и кашляет. Утешением служит тот факт, что и вся Москва сейчас почему-то находится в таком же положении.

Дети поступили в гимназию. У родителей новое беспокойство.

Обнимаю вас всех, а коллеге почтение и уважение.

С. Р.

27 октября 1914 г.»

Николай, о котором говорится в письме, – это сын Василия Аркадьевича от его второй, гражданской жены.

Из семьи Сергея Васильевича я знала только его братьев Аркадия и Владимира. Была у Сергея Васильевича еще сестра Леля – умная, красивая девушка. Но жизнь ее оказалась не очень радостной и короткой: семнадцати лет она умерла от чахотки. В ранней молодости мой отец был ее женихом. В кабинете отца висел ее портрет; мне запомнились ее большие, выразительные глаза. Она была очень похожа на своего брата Сергея Васильевича.

Семьи, нормальной, спаянной семьи, у Сергея Васильевича не было. Думаю, что тяга к дому Сатиных и Трубниковых и к нашему дому во многом определялась именно той семейственностью в лучшем смысле этого слова, которая в семье его родных отсутствовала. И это не могло не отразиться на его характере и отношении к людям. Он всегда был немного настороже по отношению к ним.

Жизнь у Рахманинова была нелегкая, особенно начало ее. И завершилась она для него тоже трудно – вдали от родины, от всего, что он так любил.

Ему всегда была чужда «заграница», слишком он был всеми своими корнями русским человеком. Гастролируя в 1909 году по Америке, он мне прислал письмо, из него видно, что ему там было скучно и что американцы, с их сугубым американизмом, действовали ему на нервы. И уже тогда, расставшись с Россией ненадолго, он стремился обратно к милым русским местам, к своим родным русским людям, ко всему русскому, без которого он так мучительно страдал много лет спустя.

Вот это письмо из Америки:

«Милая моя Зоечка, ты была очень добра, что написала мне письмо. Я был очень ему рад. Знаешь, тут, в этой проклятой стране, когда кругом только американцы и «дела», «дела», которые они все время делают, когда тебя теребят во все стороны и «погоняют, – ужасно приятно получить от русской девочки, – и такой вдобавок еще милой, как ты, – письмо. Вот я и благодарю тебя. Только ответить на него сразу мне не удалось. Я очень занят и очень устаю. Теперь моя постоянная молитва: Господи, пошли сил и терпения.

Тут со мной все все-таки очень милы и любезны, но надоели мне все ужасно, и я себе уже значительно испортил характер здесь. Зол я бываю, как дьявол. Мне надо прожить здесь еще два месяца. Если я приеду в Петербург, то, конечно, остановлюсь у вас, милая Зоечка. Уже по одному тому, что без секретаря мне теперь обойтись никак нельзя. Вот только что: если в Петербург приедет к тому времени вся моя семья, что очень возможно, и если они остановятся в гостинице, то только в этом случае я не буду у вас.

Поклонись от меня всем твоим: маме (а папа, бедный, тоже где-то мыкается на манер меня), Леле, Тане.

Тебя крепко целую и обнимаю.

С. Р.

12 декабря 1909 г.»

Настоящего, главного Рахманинова знали очень немногие. Зато те, кто были его друзьями, кому он не боялся раскрыть свою настоящую сущность, – сразу в чем-то становились близкими людьми.

Сергей Васильевич как-то рассказывал мне о своей переписке с какой-то Re; говорил, что не знает ее, что письма ее интересны, содержательны; что она дает ему советы по поводу текстов для романсов, предлагает самые тексты. И я понимала, что он хорошо относится к этой незнакомой девушке, что он показал ей кусочек своего настоящего, которое он так ревниво ото всех скрывал.

Как-то, раскрыв один из номеров журнала «Новый мир», я вижу заголовок на статье: «Мои воспоминания о С.В. Рахманинове», Мариэтта Шагинян. Начинаю читать, и выясняется, что Re – это Мариэтта Сергеевна Шагинян. И таким теплом, такой правдой повеяло на меня от ее слов о бесконечно дорогом для меня человеке.

Из того, что и как писала она о Рахманинове, из его писем к ней, я поняла, что Мариэтта Сергеевна была одной из немногих, которую Сергей Васильевич допустил в свой внутренний мир и с которой он искренне и глубоко дружил, что он был с ней простым, веселым, умным, одним словом, настоящим.

С семьей моего отца Сергей Васильевич был связан хорошей крепкой дружбой. Семья наша была спаянная, настоящая: все взрослые, кроме мамы, работали (это уже, когда мы, дети, подросли), и Рахманинов любил эту атмосферу здорового труда. У нас было уютно, оживленно, просто и душевно.

Сергей Васильевич всегда любил детей и, не имея еще собственных, переносил свою любовь на меня. Когда я была совсем маленькой девочкой – мне было четыре года, – он посвятил мне романс «Давно в любви». Правда, содержание не совсем подходящее для четырехлетнего ребенка, но этим посвящением, как позже мне говорил Сергей Васильевич, он хотел закрепить свою привязанность ко мне.

Когда Сергей Васильевич бывал у нас или в доме Зилоти, с которым он тоже был очень близок, казалось странным, что могла быть кем-то распускаема басня о его черствости, сухости. Это был большой, резвый, простой ребенок. Помню, как-то Александр Ильич Зилоти подарил своим детям замечательную игру: железную дорогу с несколькими путями, передвижной стрелкой и станцией. Все, как настоящее… и поезд… всамделишный паровоз и несколько вагонов, которые с гудками и шипением носились по рельсам и останавливались у станции. И вот как-то случилась катастрофа. Поезд проскочил станцию, вагоны полезли один на другой и сошли с рельс. Надо было видеть двух взрослых, знаменитых музыкантов, которые в восторге ползали по ковру и устраняли «разрушения», причиненные «крушением» поезда. И неизвестно было, кто же получил больше удовольствия от этого «события»: дети ли, в немом восхищении смотрящие, как их отцы развлекаются на ковре, или сами отцы – прославленный пианист Александр Зилоти и всемирно известный композитор и пианист Сергей Рахманинов.

День концерта Сергей Васильевич проводил обычно так: вставал, как всегда, не поздно, часов в восемь. Он вообще вел образ жизни регулярный и нормальный. В эти дни он был особенно сосредоточенный и малоразговорчивый; шел пить кофе. Я хорошо знала его настроение и тихонько обслуживала его, чтобы не потревожить. После утреннего завтрака курил, немного болтал с нами, но не так оживленно, как в обычные дни, и шел играть. Играл часа два, потом отдыхал, потом опять играл и опять отдыхал. Если погода была хорошая, мы с ним шли немного погулять. И все он молчит, весь в себе. А я не подаю признаков жизни – иду рядом, молчу и смотрю на него украдкой. Он же, изредка, сверху вниз на меня взглянет, улыбнется и опять свое думает.