Люди, мало знавшие Сергея Васильевича или видевшие его в первый раз, часто отзывались о нем как о человеке гордом, недоступном, замкнутом, необщительном.

Гордость была одной из черт его характера, но выражалась она только в том, что он никогда никого за себя не просил, ни в ком не заискивал, ни о чем для себя не хлопотал, хотя от этого и зависело иногда его материальное благополучие. Проявилась эта черта уже в то время, когда шестнадцатилетний Рахманинов, почувствовав себя оскорбленным своим учителем и воспитателем Зверевым, не задумываясь уходит от него, хотя лишается жизни во всех отношениях обеспеченной. Дальше эта черта его характера ярко выступает в его взаимоотношениях с директором консерватории; В.И. Сафонову, обладавшему деспотическим характером, не нравилась независимость, которую проявлял Рахманинов уже в юношеском возрасте.

В 1892 году на репетиции ученического симфонического концерта под управлением Сафонова, в котором Рахманинов играл первую часть своего Первого концерта, автор сделал некоторые замечания, касавшиеся исполнения. Поступок совершенно небывалый в стенах консерватории! Ученик осмелился сделать замечание Сафонову по поводу исполнения своего сочинения. Однако как композитор он имел на это право, и Сафонову пришлось скрепя сердце «сделать хорошую мину при плохой игре». Такая независимость Рахманинова была, конечно, не по душе властной натуре Сафонова.

После окончания консерватории жизнь Рахманинова в материальном отношении была очень трудной. Его неудержимо тянуло к творчеству, но для того чтобы спокойно сочинять, нужна была хоть маленькая обеспеченность, хоть небольшой определенный заработок.

Казалось вполне естественным, что он будет приглашен в число преподавателей консерватории, но Сафонов этого не сделал, а Рахманинов его об этом не попросил.

Когда кто-то из музыкантов сказал Сафонову, что Рахманинов написал симфонию, тот ответил, что ничего об этом не знает, – ведь он привык к тому, что композиторы сами приносили ему свои новые произведения. Рахманинов свою Первую симфонию Сафонову не показал, поэтому она не была исполнена в симфоническом собрании Московского отделения Русского музыкального общества, концертами которого дирижировал Сафонов.

В одном из симфонических собраний этого Общества исполнялась фантазия Рахманинова «Утес». Консерватория не послала приглашения на концерт композитору, своему бывшему питомцу, которым имела полное основание гордиться. Сам композитор предпочел не ходить в консерваторию за билетом, а достать входную контрамарку через меня, бывшую тогда ученицей консерватории и получавшую контрамарки на симфонические концерты за участие в консерваторском хоре. Под диктовку Сергея Васильевича Наташа пишет мне следующую записку:

«Дорогая Елена! Сережа очень просит, за невозможностью идти самому в консерваторию, достать ему, если можно, хотя бы еще только одну контрамарку. Играют его «Утес». Он прибавляет, что на одну контрамарку он смеет рассчитывать».

Показательно поведение Рахманинова в отношении Саввы Ивановича Мамонтова, совершенно неожиданно предложившего ему в 1897 году место второго дирижера в своей Частной опере.

Предложение это было для Сергея Васильевича очень заманчиво: оно сразу разрешило бы материальные затруднения, а главное, при его моральном состоянии после провала Первой симфонии, эта работа наиболее подходила ему в то время. Однако окончательное выяснение этого вопроса несколько затянулось вследствие перехода Русской частной оперы в другое помещение. 24 сентября 1897 года Сергей Васильевич пишет Н.Д. Скалой:

«…Говорят, будто бы Частная опера будет все-таки, но начнется раньше в другом театре, пока в старом будут происходить поправки. Ко мне, однако ж, оттуда никто не является. Сам я тоже туда без зова не явлюсь».

Опять мы видим, что, несмотря на трудное материальное положение, Сергей Васильевич остается верен себе и держится независимо.

Других проявлений гордости, в особенности во взаимоотношениях с людьми, я никогда в нем не замечала. К своему творчеству и исполнительству он относился всегда с предельной придирчивостью и взыскательностью, сам себе был самым строгим судьей.

Что же касается его недоступности и необщительности, то эти черты характера в большей степени коренились в его застенчивости, о которой знали, конечно, только близкие.

Он не любил комплиментов малознакомых и незнакомых людей во время антрактов и после окончания концерта; слушал их с каким-то смущенным видом, не знал, что сказать в ответ, и старался как можно скорее ускользнуть в маленькую комнату артистической, куда доступ посторонним был воспрещен. Может быть, такое поведение воспринималось как недоступность и необщительность, но на самом деле это была застенчивость.

Сергей Васильевич был прост и естествен во всем: и в повседневной жизни, и на эстраде. Играл ли он, дирижировал ли – движения его были всегда скупы, строги, как-то сурово пластичны. Он ими пользовался лишь в той мере, в какой они были ему нужны, чтобы подчинить себе рояль или оркестр. Ни одного надуманного, лишнего жеста! Эта особенность заметно отличала его от других дирижеров, и даже такого, как А. Никиш, который в свое время был кумиром Москвы. Дирижировал Никиш тоже довольно сдержанно, но за каждым движением чувствовалось, что оно раньше изучено и что Никиш прекрасно знает, какой оно даст эффект. Дирижерский же жест Рахманинова отличался необычайной простотой и непосредственностью.

С самых первых своих выступлений на концертной эстраде Рахманинов кланялся публике со спокойным достоинством. Лицо серьезное, без улыбки.

В молодости ему за это сильно доставалось от близких, в особенности от Варвары Аркадьевны, которая говорила:

– Нельзя, Сережа, кланяться публике с таким нелюбезным видом, как ты, – и приводила ему в пример Шаляпина.

Шаляпин же говорил, что Рахманинов кланяется, «как факельщик», и старался научить его кланяться по-своему, «как следует». Шаляпин в ответ на овации улыбался, кивал во все стороны, допускал иногда даже жесты, и все это к нему шло, было у него естественно и привлекательно. Но мне кажется, что самая незначительная доля его манеры была бы в Рахманинове чудовищным диссонансом. Он никого не слушал и продолжал вести себя просто, потому что ему чужда была малейшая поза.

Некоторые современные исполнители и композиторы или отдельные их сочинения Сергею Васильевичу не нравились. От высказываний при посторонних он обыкновенно воздерживался, но среди нас говорил, конечно, не стесняясь. Говорил он всегда просто. Никаких насмешек или злобной критики я от него никогда не слыхала. В нем совершенно отсутствовала так называемая «артистическая зависть». Может быть, чувствуя силу и величину своего многогранного таланта, он никому и ни в чем не мог завидовать.

В повседневной жизни он был обыкновенно серьезен, иногда немного сумрачен, но это настроение могло сразу измениться на самое веселое, если к тому подавался повод. Мой брат умел приводить Сергея Васильевича в хорошее настроение. Он чрезвычайно выразительно, очень живо, интересно и с большим юмором рассказывал, но не анекдоты, как Шаляпин, а случаи из жизни, приключения на охоте, и Сергей Васильевич очень любил его слушать.

Однако все рекорды побивал Шаляпин. Чаще всего он бывал у Сергея Васильевича в период между 1899 и 1901 годами, когда они вместе готовили программы камерных концертов в пользу Дамского благотворительного тюремного комитета. На репетиции Шаляпин приезжал к Рахманинову обыкновенно часов в восемь вечера и засиживался далеко за полночь. Они никогда не репетировали наверху у Сергея Васильевича, а всегда в столовой, где стоял у Сатиных рояль. Эта комната и по размерам больше соответствовала голосу Федора Ивановича. Репетиция обыкновенно длилась долго, часа два, а мы сидели и затаив дыхание слушали этих двух гениальных музыкантов!

Когда репетиция кончалась, садились за чайный стол, и на Шаляпина сыпались просьбы, чтобы он рассказал что-нибудь. Сергей Васильевич, знавший весь его «репертуар», давал ему обыкновенно конкретное задание: