В письме от 16 августа 1903 года он мне пишет:

«…Поздравляю Вас с наступающим днем Вашего рождения и жду от Вас по этому случаю какого-нибудь подарка. Смотрите, не забудьте, а то у Вас память короткая…»

Когда приезжали гостить к нам Сатины, все летело вверх дном. Первые два-три дня Сергей Васильевич даже не занимался, и это его совершенно выбивало из колеи. Лишь под общим давлением он возвращался к своему строгому режиму; только после обеда он обыкновенно не уходил к себе, а оставался вместе с нами.

Отец мой подарил нам с братом очень хороший фотографический аппарат, и вот мы с увлечением принялись за это дело. Аппарат всюду следовал за нами, и результатом явились десятки снимков.

Удобно было то, что рядом с кабинетом отца была довольно большая темная комната, приспособленная специально для фотографии. Там находились все наши фотографические принадлежности, так что проявлять снимки можно было в любую минуту без всяких предварительных приготовлений.

Известно, что Сергей Васильевич, спасаясь в дальнейшей своей жизни от фоторепортеров, которые подкарауливали его, даже закрывал лицо руками, чтобы не быть снятым. Но он никогда не протестовал, когда мы его фотографировали, и даже соглашался на это с большой охотой.

Иногда мы уходили в сад, располагались где-нибудь в тени на траве или на свежескошенном сене, и начинался у нас квартет a cappella.

У Наташи было высокое сопрано, я пела второй голос, брат – партию тенора, а Сергей Васильевич был одновременно и басом и дирижером. Ввиду того что у всех нас была безупречная интонация и хорошая музыкальная память, Сергею Васильевичу достаточно было раз напеть каждому его партию, чтобы уже можно было сразу приступить к пению квартетом. Помню, что все выходило у нас очень хорошо и доставляло нам большое удовольствие. Думаю, что, если бы квартет был неточен в смысле интонации, Сергей Васильевич не мог бы его слушать. Пели мы обыкновенно русские песни и только что написанный им хор «Пантелей-целитель» и очень любили петь напевы панихиды.

Помню, как-то еще в Бобылевке, веселясь, мы начали петь частушки. Брат мой запевал и придумывал самые нелепые слова, а мы, в том числе и Сергей Васильевич, подпевали: «Эх, дербень, дербень Калуга, дербень ладуга моя, Тула, Тула, Тула, Тула, Тула, родина моя!»

Правда, в то время старшему из нас, Сергею Васильевичу, был двадцать один год, а младшему – Володе Сатину – тринадцать лет, но Сергей Васильевич охотно принимал участие в наших развлечениях.

Во время пребывания Сатиных в Красненьком устраивались, конечно, ежедневно поездки в лес. Тогда уж брали с собой самовар и все необходимое, чтобы пить чай в лесу. Иногда наши мужчины захватывали с собой удочки, но из этого ничего не получалось, так как уженье требовало тишины.

Меня всегда удивляло, как Сергей Васильевич мог довольно долго простаивать на берегу реки с удочками; он даже надевал пенсне, чтобы лучше следить за поплавком, и относился к делу очень серьезно. Несмотря на это, результаты ловли были у него всегда плачевные.

Сергей Васильевич не упускал случая, чтобы искупать Левко в Хопре, причем, когда тот вылезал из воды, все разбегались в разные стороны, так как, отряхиваясь, он обдавал всех брызгами, летевшими с его длинной шерсти, в первую очередь своего хозяина, который безропотно принимал этот холодный душ. В Красненьком Сергей Васильевич нам очень много играл. В Москве можно было его заставить играть только у нас. У Сатиных инструмент стоял в проходной комнате, и это совсем не располагало его к игре. В Красненьком же обстановка была более подходящая.

Стоило кому-нибудь из Сатиных сказать: «Сережа, ну поиграй нам что-нибудь», – как все остальные присоединялись, и Сергей Васильевич обыкновенно уступал нашим просьбам. Если он начинал играть, то играл много. Каждый мог просить все, что хотел. Музыкальную литературу мы все знали хорошо, поэтому требования наши были очень разнообразны, и не было случая, чтобы он не исполнил чьей-нибудь просьбы.

Невольно вспоминаются рассказы А.Б. Гольденвейзера о музыкальных способностях Рахманинова, граничивших с чудом. Раз слышанное им музыкальное произведение, самое сложное, запечатлевалось в его памяти навсегда.

Чужую музыку Сергей Васильевич всегда играл охотно. Гораздо труднее было упросить его сыграть что-нибудь свое – для этого требовалось особенно хорошее его настроение.

Сергей Васильевич всегда играл нам свои новые произведения. Он был предельно строг к себе как к музыканту. Поэтому, если уж отдавал вещь в печать, – значит, она его удовлетворяла. Но проходило некоторое время, и у него менялось отношение к своему сочинению, он начинал его критиковать, находить в нем разные недочеты.

Чрезвычайно показательно в этом отношении признание самого Сергея Васильевича в письме к Никите Семеновичу Морозову от 6 июля 1905 года, где говорится:

«…Во время работы думаешь, что хорошо сделано, иногда даже кажется, что очень хорошо, а как только пройдет несколько времени, то думаешь, все почти никуда не годится и что лучше все переделать, хотя как сделать лучше, я не знаю…»

Когда Сергей Васильевич менял мнение о своем произведении, которое мы уже успевали полюбить, нас это очень обижало, но в нашем распоряжении было мало средств для его защиты. Тогда Соня и Володя, оба большие оригиналы, самые младшие из нас, совсем еще дети, придумали следующее. Когда Сергей Васильевич был доволен своим новым сочинением и высказывался о нем положительно, они заставляли его расписаться под следующим, придуманным ими документом: такого-то года и числа Сергей Рахманинов в присутствии следующих лиц (следовало перечисление лиц) высказался о своем новом произведении (следовало название вещи), что оно написано «хорошо» или «довольно удачно». Прилагательных в превосходной степени по отношению к своим сочинениям он никогда не употреблял.

Под таким удостоверением следовала собственноручная подпись Сергея Васильевича. Когда же спустя некоторое время он начинал находить в этом сочинении разные недостатки, Соня и Володя торжественно зачитывали хранившийся у них «документ» за его подписью. В таких случаях Сергей Васильевич смеялся, гладил по головке своих «детей» и признавал себя побежденным.

При краснянской усадьбе была аптека и небольшая больница в изолированно стоявшем маленьком домике – для служащих имения и крестьян окрестных деревень. Заведовал ею очень опытный фельдшер Семен Павлович Богатырев. Вся наша семья и Сергей Васильевич пользовались в случае нужды его советами, и Сергей Васильевич был к нему очень расположен.

Семен Павлович был страстным рыболовом, и они часто вместе с моим братом отправлялись на ночь ловить рыбу, ставить сети, переметы и разные другие рыболовные приспособления. Однажды собрались они поехать на два дня верст за двадцать от усадьбы в лес «Горелые Ольхи» на берегу Хопра. Сергей Васильевич выразил желание поехать вместе с ними. Принимая во внимание его участие, «экспедиция» была снаряжена очень основательно: все нужное для рыбной ловли и ночлега под открытым небом, а также продовольствие было послано заранее на подводе, а они сами тронулись в путь часов в пять вечера, чтобы успеть еще половить рыбу на вечерней заре и поставить переметы. Вместе с ними в экипаже отправился, конечно, и Левко.

На следующий день мы с Наташей решили навестить наших рыболовов и, кстати, отвезти им в герметически закрытой кастрюле раковый суп, который очень любил Сергей Васильевич.

По приезде в «Горелые Ольхи» глазам нашим представилась следующая картина: лошадей и экипажа не было, их отослали на ближайший хутор; брат и Семен Павлович, очевидно занятые рыболовными делами, тоже отсутствовали; на берегу реки одиноко стояла телега с их имуществом, а около нее с довольно унылым видом расхаживал Сергей Васильевич.

Приезд наш был встречен с большой радостью. Супу, привезенному нами, было, конечно, отдано предпочтение перед ухой из мелких рыбешек, которая варилась у них на берегу в котелке и не была еще готова, и Сергей Васильевич, оставив своих товарищей наслаждаться природой и рыбной ловлей, с большим удовольствием возвратился домой вместе с нами. Больше он в ночные экспедиции не пускался.