Я ощутила себя наследницей семейной стратегии, когда нашла бирку. Неплохо я сэкономила! Бабушка была бы счаст­лива. Жаль, что она не дожила до моего экономического триумфа.

– Вам подсказать? – подбежала ко мне продавщица, принимая из моих рук вещь.

– Нет, я все вижу и так. А распродажи у вас здесь бывают?

– А как же, конечно. Но на некоторые сумки скидки мы не делаем. Так что если вы хотите, лучше покупайте сейчас.

– Я уже купила, – сказала я, выставляя свою Праду в качестве щита.

– Ну… – она скептически осмотрела мою сумку. – А вы где ее покупали, если не секрет?

– В Милане.

– Вряд ли. Потому что этой коллекции там нет. Есть только в Лондоне и в Москве, боюсь, что вы ошибаетесь.

Это был намек. Или точный маркетинговый ход. Чтобы доказать подлинность своей Прады, я должна купить еще одну – именно здесь. Не дождетесь! Я вышла на улицу.

Напротив был бутик Graff, который часто фигурировал в Иркиных письмах. Интерьер внутри походил на музей-квартиру. Только здесь никто не жил, кроме бриллиантов и рубинов, запаянных в бронированное стекло.

Я наугад ткнула в витрину. Просто чтобы понять порядок цен. Я, может быть, тоже маркетолог. Или муж у меня маркетолог. Изучает цены на нефтяные фьючерсы. Торгует совестью на бирже.

– Все вместе, – около миллиона евро, – улыбнулась мне очаровательная продавщица.

– Боже мой, неужели это кто-то покупает? – выдохнула я. Сумма была больше любых моих ожиданий. Хорошо, что бабушка до этого не дожила. Плохо, что нет у меня мужа, бессовестного роскошного олигарха. А Канторович мог бы… Стоять! Не сметь даже думать!

– Покупают, конечно, и очень хорошо, – девушка сияла и излучала доброжелательность. – Вы что-то для себя выбираете? Я могу подсказать. Вообще у Graff – лучшие в мире бриллианты. Ну, имеются в виду, конечно, большие, от карата.

Не знаю, кем надо быть, чтобы грамотно поддержать такой диалог и не скатиться в обсуждение итогов приватизации.

– А что у вас самое дешевое? – спросила я, изображая отважную Одри Хепберн, которая спрашивала у продавца в бутике Tiffany: «А что у вас есть за десять долларов?» Продавец отвечал, что Tiffany славится своим великодушием, и предложил набиратель телефонного номера за $7. Самым великодушным предложением у Graff были сережки-бабочки за €7000. Похожие я носила в детстве.

От вступления в ряды коммунистов-антиглобалистов меня спасла мама.

– Алло, Аленушка, дочка, ты где?! Как дела? – кричала мама в трубку, нарушая музейную тишину бутика. – Аленушка, ты на работе?!

– Нет, я в Третьяковке.

Мне не хотелось ее расстраивать. Пусть поживет еще полдня в неведении, что ее дочь провалила очередной карьерный проект.

– В Третьяковке? Там что, выставка?

– В некотором смысле да.

Это было прелестно. По отношению к слову «Третьяковка» можно было судить о статусе человека, как по ударению в слове «звоните». Мама, бывший научный работник, ставила ударение правильно и знала, что Третьяковка – это такой музей. И не подозревала о существовании людей, которые думали, что Третьяковка – это такой магазин, и вообще не парились по поводу ударений.

– Аленушка, ты голодная? Хочешь, приезжай. У меня обед есть.

– Мам, я перезвоню, хорошо?

Я поблагодарила барышню и рванула к выходу. Охранник с явным облегчением выпустил меня наружу. Правильно, не надо смущать людей, они же подумали, что я пришла их грабить. Принять меня за покупателя было невозможно. Он знает своих покупателей наперечет. По котировкам на фондовой бирже.

Я покинула Третьяковский проезд, выставку антинародного хозяйства. Сразу стало легче дышать.

Вот. Я поняла, в чем дело. Что мне мешало в новой Москве и чего не было в старом добром Милане. В районе Monte­napoleone не было ничего демократичного. Это была концентрированная роскошь безо всяких заигрываний с электоратом. Хотите есть – идите в кафе Armani. А здесь, стоило выйти из-под арки Третьяковки, начиналась другая жизнь. В нескольких метрах стоял киоск «Стардогс», сосиски с кетчупом, студенты с пивом, обертки от мороженого.

Я встала в очередь за студентом в красной курточке. И назло всей Третьяковке купила себе датскую сосиску с майо­незом.

Если бы меня сейчас увидел кто-нибудь из пула гламурных журналистов, это был бы конец карьеры. После такого публичного падения меня никогда, ни под каким видом не пустили бы на порог журнала «Вог».

Я поехала домой. Не к себе, в съемную квартиру, которая сразу станет задавать вопрос – ну что, Борисова, на сколько еще у тебя денег хватит, чтобы здесь жить? – а к родителям, домой, где пылятся на спинке дивана мои старые игрушки, стоит у окна выгоревший лакированный письменный стол, а в нем шкатулка с коллекцией значков. И Ленин там маленький есть, и «30 лет освоения космоса», и черт знает еще какие замшелые реликвии детства. А на дне записка одноклассника «Алене Б. Я тебя люблю. Олег К.». И цветочек на могилке, нарисованный неумелой детской рукой. То ли объяснение, то ли оскорбление. Или пророчество – вот так к тебе, Борисова, и будут относиться мужчины – я тебя люблю, я тебя и убью.

– Вас что, раньше отпустили сегодня? – спросила мама с порога, не заметив моей перекошенной рожи. Мама не понимала, что у капитализма не бывает приятных исключений. Отпустили пораньше, ха! – это значит, отпустили насовсем.

Мама ушла греметь тарелками на кухню, я заглянула в комнату к отцу.

– Дочка, что-то случилось? – папа кое-что понимал.

Я села рядом, уткнулась ему в плечо, обняла.

Он погладил меня по голове, развернул к свету.

– На работе, да? – Я заморгала часто-часто, чтобы смахнуть слезы, но не удержалась и зарыдала.

– Ну, Аленушка, Аленушка, не надо так. Все наладится, все будет хорошо. Я пойду к маме, а ты тут посиди, успокойся, – папа поднялся с дивана. Он всегда сбегал от женских слез. – Ты справишься, ты же сильная.

– Да я не сильная, пап, я не могу больше быть сильной. – Я схватила его за руку. – Посиди со мной.

– Я на минутку. Ты же знаешь мать, она одна не справится, – сказал он и улизнул.

Я осталась одна. Сняла с дивана меховую белую собаку с черными ушами и спрятала нос в ее свалявшейся, пахнущей пылью шерсти. Не так уж я любила эти реликты из детства – в их наивном дизайне и плохом качестве была какая-то энергия разочарования, утраченных надежд. Когда-то мы были вместе, принимали друг друга с восторгом и открытым сердцем. А теперь я вижу все их недостатки, пятна, проплешины на животе – то, чего настоящая любовь не видит. Я стала другая, а они остались теми же. Они меня еще любили, а я их уже стеснялась. И в этом было мое предательство.

Я отшвырнула собаку. Вот он – источник моей неуверенности. Вот как я выгляжу по сравнению с Настей – убогий блохастый щенок рядом с коллекционным медведем, пошитым из натурального меха норки.

– Я твой журнал читала тут. Ничего не поняла, – сказала мама, когда мы сели за стол. – Слова какие-то иностранные. Вы не можете разве по-русски писать? Отцу тоже не понравилось, правда, Валера?

– Юлечка, я ничего такого не говорил.

– Нет, ты сказал, что тут тебе понятно только одно – что это Алена, твоя дочь, на фотографии!

– Да, но это же не значит, что я критиковал.

– Ты просто не читал! Тебе вообще ничего не интересно, кроме твоих формул! Ты когда последний раз Пушкина, например, перечитывал? А я, между прочим, наизусть могу сейчас прочесть «Онегина». Давай, скажи, из какой это главы: «Еще бокалов жажда просит, залить пожарский жар котлет…» Дальше давай…

– Юлечка, я сдаюсь. Ты знаешь, я не эстет. Я навозный жук, копаюсь в своих формулах.

– Вот, Алена, теперь понятно, в кого ты, – в мать! Ты поэтому и журналисткой стала. Потому что твоя мать всегда восхищалась прекрасным. Мне никогда не нравилась твоя газета, а журнал нравится. Красивый. Как вы там говорите – гламурный?

Еще недавно мама была ярым ненавистником гламура. Сейчас она узнает, что ей придется полюбить какой-нибудь новый орган СМИ.