Я проснулась. Я не пойду вот так, как овца на заклание!
– Знаете что? Это просто неслыханно! Как можно так решать, даже не выслушав человека?!
– Пишите заявление, – Затуловская подвинула мне бумагу.
– А если я не хочу уходить?!
– Ваше желание тут никого не волнует. Только в качестве заявления по собственному желанию, – Затуловская торжествовала.
Волкова молча наблюдала за этой сценой. Равнодушно.
– Я не буду подписывать! И не потому, что я держусь за место. А потому что это абсолютно несправедливо! Лия поставила статью, пока меня не было, и вы не могли об этом не знать, Марина Павловна. А теперь вы обвиняете меня!
Затуловская вскочила с кресла.
– Не хотите писать – сейчас охрану позовем! Вас выставят в секунду отсюда!
Все, дальше стало черно. После этой фразы любой разговор был бессмыслен.
– Марин, не надо, это перебор. – Аня ковыряла свежей сигаретой в горе окурков.
– Да, один раз я это уже слышала. До свидания. – Я вышла из комнаты.
Возле накрытого стола крутилась Вера.
– Ну что, начинаем? Уже три часа, все есть хотят. Марина с Аней придут к нам или нет?
– Не придут. И я ухожу. – Я смотрела на обветренные кусочки миланской моцареллы, сухие маслины на тарелке, печенье. На Островскую, которая сидела в своем углу и ожесточенно долбила по клавишам.
– Куда это ты уходишь?
– Домой. Меня уволили.
Немая сцена. Несколько пар глаз воззрились на меня. Стук клавиш стих. Милиционер родился. Или ревизор. Вера побледнела.
– Алена, ты шутишь?
– Я – нет. Островская, ты статью поставила про Ведерникову?
Я подошла к ее столу.
– Да, а что случилось? Тебя правда уволили?
– Правда. И ты сделала это специально, да?
Островская затряслась.
– Ты что, Алена? Я-то при чем?! При чем здесь статья?
– Откуда информация у тебя про Ведерникову, про особняк ее?
– Ну, мы же дружим с Настей! Это разве тайна – про особняк? Настя всем рассказывает!
– Всем? Всем?!
Я схватила стеклянного дракона, стоявшего на ее компьютере, замахнулась, чтобы хрястнуть об пол. Островская часто-часто заморгала, испуганно глядя на меня. Я поставила фигурку на место. Мне расхотелось убивать дракона. Не стоило месить это дерьмо дальше.
– Алена, успокойся, у Ани просто истерика очередная. У нее это часто бывает. Она же на гормонах сидит, – шептала Вера, пока я собирала сумку.
Больше никто не подошел. Точно так же было и тогда, с Иркой. Почему я решила, что это не может случиться со мной?
– Ирка несколько раз с Волковой ругалась. Ну и что? Поскандалят, три дня Полозова дома сидит, потом возвращается. Ты, главное, ничего не пиши, никаких заявлений. Если бы Ирка ей тогда позвонила, Волкова бы ее вернула. Аня это любит – когда потом делаешь вид, что ничего не было.
– Ничего не было? Меня Затуловская обещала с охраной выставить.
– Не обращай внимания, она же сука сумасшедшая! А Аня отходчивая, просто истеричка.
– Вера, не уговаривай меня… Все закончилось. Я не могу этого терпеть больше. Этого бесконечного унижения.
Бумаги я брать не стала. Зачем? А хозяйством еще не успела обрасти. Сунула в сумку духи, косметику, которую не успела отнести домой. Мой нехитрый скарб за несколько месяцев. Негусто.
Вера проводила меня до лифтов, мы обнялись:
– Я тебе обещаю, что через несколько дней ты вернешься…
Лифт, в котором совершали путь наверх глянцевые звезды, вез меня вниз. Час назад Канторович проехал в нем, что обозначало конец отношений со мной. Теперь ехала я, что означало конец отношений с журналом. Какой символический смысл может быть у простого агрегата Otis. Я посмотрела на себя в зеркало – ничего от редактора глянца. Сегодня утром здесь отражалась бодрая я, знающая, в чем тренд, и держащая в руках настоящий бренд. Сумка Prada – сегодня я впервые принесла ее в редакцию. Дьявол, засевший там, сделал свою работу.
На Садовом кольце здоровенный грязный джип не дал мне перестроиться, и вместо того, чтобы заехать в тоннель, я ползла в густой пробке на разворот над Маяковской. И хорошо. Чем дольше я еду домой, тем лучше. Вождение – эрзац медитации. Мозг управляется с рычагами и кнопками, а на самом деле сканирует весь мусор подсознания, проверяет наличие вирусов на жестком диске.
Я ехала спокойно. Как ни странно. Без истерик и экстренных торможений. И чувствовала себя немного пьяной от ощущения неожиданно свалившегося выходного дня. Наверное, так чувствуют себя аквалангисты. Много времени проплавав на глубине, в темной толще сложных отношений и интриг, я вдруг резко всплыла на поверхность. Аквалангистам стало хорошо. Теперь можно дышать. Правда, я отвыкла жить без обязательств, без истерического внимания к экрану телефона, который в любое время может высветить номер Волковой или Затуловской. Тысячи дел, записанные в ежедневник, оставшийся на столе в комнате без окон, обнулились в один момент.
Я могла ехать куда угодно и делать все, что хочу. Делать было совершенно нечего.
Доехала до светофора и повернула на Петровку.
Сегодня диск переполнен. Два события, наложившись, вытеснили друг друга. Я ничего не ощущала внутри. Скорбное бесчувствие. Работал чуткий механизм самосохранения.
Добравшись до Пушкинской, я вдруг решила свернуть на Тверскую. А пройдусь-ка я по магазинам! Вот.
А деньги? Как насчет того, что это была последняя зарплата, от которой и так ничего не осталось после Милана? Мой внутренний пессимист высунулся наружу и принялся подсчитывать деньги в кошельке. Но я быстро щелкнула его по носу. Последняя зарплата в этом журнале, но не последняя в жизни!
Припарковаться на Тверской в разгар дня можно, только если очень повезет, и я с досадой прочитывала вывески на другой стороне улицы: галерея «Актер» – мимо, места нет, Monsoon – аналогично… Место нашлось только на Лубянке. Ладно, пойду в ГУМ, посмотрю, что там за новая коллекция в бутике Paul Smith. Стоп! Мне туда нельзя. Я была там, когда он…
Я стояла на Никольской рядом с витриной Chloé. Белые, золотые и серебряные босоножки на огромных каблуках. Хлое – это женственно и статусно, говорила, помнится, ледяная Юрате. Пожалуй, мне не мешает подправить свой женский статус.
Обычно я опасалась таких дорогих магазинов – несмотря на то что я главный редактор Gloss, ха, то есть бывший главный редактор, – и ходила туда только на презентации. В толпе приглашенных всегда найдется кто-нибудь, одетый хуже тебя. А вот так просто завернуть в бутик, в котором кроме меня еще два посетителя и могучая кучка продавцов (с лету вычисляют сумму прописью, надетую на тебя) – на это у меня не хватало смелости.
Теперь мне все равно. К тому же, я только что из Милана. Я не только знала розничный ассортимент Montenapoleone, но и была в курсе того, чем эти продавцы будут торговать через год. Экс-главный редактор – это, по сути, модный эксперт.
Я двинулась вниз по Третьяковскому проезду. Gucci, Graff, Tiffany, Dolce&Gabbana… Кстати, по сравнению с культовой (слово, затертое глянцем до состояния тусклой бессмысленности) Montenapoleone наша улица моды смотрелась провинциальным тупичком. Картонный макет роскоши в огромном пространстве грязноватого мартовского города. Было в этом что-то наивно-деревенское – так же смотрится свадебный «Роллс-Ройс» у подъезда пятиэтажки, к которому по лужам ковыляет на каблуках невеста в тюлевом платье. Я так счастлива, что ничего не вижу, – читается на ее лице. Здесь то же самое – мы так богаты, что открываем глаза, только припарковавшись у витрины Graff.
Из гордых логотипов я неплохо была знакома только с одним – Prada. Вот так и становятся постоянными клиентами марки – купишь одну вещь, и уже не страшно. Кто попрет против Прады из последней коллекции? Знакомьтесь, прямо из Милана!
Я ее сразу увидела – на полке стояла сумка, такая же, как у меня. Они встретились. Две родные сестры – коричневая москвичка и черная итальянка. Заглянула в кармашек в поисках ценника. Привычка сравнивать цены досталась мне от бабушки. Она, как заправский маркетолог, проводила многочасовой мониторинг цен в окрестных магазинах, и, сэкономив 78 копеек на пачке творога, возвращалась домой довольная, но еле живая. Потом мерила давление и пила лекарство. Убеждать ее, что лекарство дороже творога, было бесполезно.
