За соседним столиком сидели две девушки, обложившись пакетами из бутиков.

– Слышишь, как говорят? Наши лохушки, – скривилась Островская. Девушки были не московские. Я тоже уловила акцент.

– Да здесь давно все наши. Чем они тебе мешают?

– Мешают. Портят ощущение избранничества. Этих здесь не должно быть. Когда все наши там, а мы здесь – это эксклюзив. А если эти здесь – это уже масс-маркет, народные гуляния.

– Тонко.

– Да, и это нормально, что статусные русские не любят за границей русское быдло, потому что оно, выехав, тут же претендует на статус.

– Тогда тебе надо ехать на Южный полюс. Там русских мало.

– При чем здесь это? – она насупилась. – Салат невкусный. А твой суп как?

– Мне нравится. – Мне все здесь нравилось.

Я сняла очки, подставила лицо солнцу. На площади музыкант рвал душу туристам своей гармоникой. Чистое кино. Лирическая короткометражка про французскую жизнь. Абсолютное буржуазное счастье.

Кстати, не было ощущения, что где-то рядом идет кинофестиваль. Ницца двигалась в санаторно-курортном ритме, дышала морским воздухом, загорала.

– Ты Ведерниковой звонила? – спросила я и даже удивилась, как спокойно теперь произношу это имя.

– Не отвечает она. Буду еще пытаться.

– В любом случае к вечеру поедем в Канны. Кого-нибудь из наших заловим.

– Будем, как дуры, по улицам ходить?

– Почему – как дуры? На звезд посмотрим. Там же фестиваль, это чудо, что мы приехали именно в это время.

– А что тебе этот фестиваль? Аккредитации у нас все равно нет. А на звезд я в «Глянце» каждый день смотрю.

Как объяснить человеку, у которого нет фантазии, что такое Канны? Мы расплатились и разошлись в разные стороны, чтобы не мешать друг другу тратить деньги.

Я свернула за угол и оказалась на той самой улочке, где покупала в прошлый раз Барби-косметичку у Сони Рикель.

Я сразу его углядела – черный шифоновый сарафан в розовых вишенках. Мне никогда не нравились красные вишенки у Louis Vuitton и, наоборот, нравилась фруктово-ягодная тема у Moschino. Но эти ироничные розовые вишенки от Sonia Rykiel были лучше всех. И цена – не очень страшная. А еще можно сумку дорожную купить. Я уже предвкушала, как сейчас выйду отсюда, шурша пакетами.

Chloé, McQueen, Bottega Veneta – вспомнила я уроки Милана. Нельзя. Не годится мне теперь Соня Рикель. Статусу главного редактора не соответствует. Подержала платье в руках, приложила к себе, посмотрелась в зеркало. Роскошно. И очень идет. И повесила обратно.

Вышла на улицу. Georges Resh, Louis Vuitton, Chanel, Armani… Какая сумка у Армани! Как из расплавленного серебра. Две ручки, как я люблю, большая, удобная – влезут все мои бумажки. Космическая вещь. Но Армани тоже не годился. Тем более это не Giorgio Armani, а Emporio Armani, слишком просто и дешево. А я теперь должна покупать только то, что дорого. Прощай, Джорджио! Из всего, что здесь было, мне можно только в Chanel.

Я сунулась в кондиционированное нутро бутика. Деловито переворачивала туфли подметками верх, щупала карманы сумок в поисках ценников. Да, это даже не Прада, ценники Шанель били наповал.

У меня, вообще, вопрос: много денег – это сколько? Сколько вообще человеку надо? Мама слышала по «Эхо Москвы» про человека, который отсидел в Америке 18 лет по ложному обвинению, его выпустили и выплатили компенсацию в 5 миллионов. «Вот это я понимаю!» – сказала мама. А я не понимаю, что такое пять «лимонов» за испорченную жизнь в Москве?! Если и продавать душу, то вырученных 30 среб­реников должно хватить на все, что хочется (или надо) купить: квартиру в центре, дачу в Подмосковье, дом на берегу (хоть и не на Лазурном). Надо купить детям учебу, родителям пенсию, медицину, оплатить страховку от российского государства (судей, ментов, чиновников) и билет с открытой датой. Он понадобится, когда придут отряды скинхедов в синих трениках, чтобы отнять у нас наше дорогое гламурное счастье. А еще должен остаться запас – на то, чтобы больше никогда не работать у сумасшедших типа Волковой. Или вообще больше не работать. Как раз и получается тридцать миллионов. Ну хотя бы десять. Может, для Европы это и большие деньги, у нас несколько миллионов – это всего лишь средний класс.

Я глубоко вздохнула перед прыжком в финансовую пропасть: босоножки плюс сумка, расшитая стрекозами, бабочками и жучками – и я свободна от магазинов на ближайший месяц. Ну и что? К деньгам надо относиться легко. Много ушло, еще больше придет. Деньги всего лишь инструмент, чтобы раскрасить жизнь, выйти из ч/б полосы. Чего экономить копейки, если я уже считаю миллионами? Волкова хочет сделать меня совладелицей, значит, мне нужна эта сумка как статус-символ. Must have. Надо иметь! Я пошла к кассе.

Лия ввалилась в номер с пятью пакетами. И выглядела соответственно – как человек, собравший пыль со всех примерочных Lafayette.

– Хочешь посмотреть, что я купила? – она раскладывала на постели трофеи.

– Некогда, завтра посмотрим. Ты помнишь, вообще, что у нас дело с тобой?

– Я лично не собираюсь напрягаться. Если Волкова сошла с ума и отправила нас в Канны, надо пользоваться моментом. Ты же не думаешь, что мы договоримся с Михалковым?

Я смотрела на ее покупки. Ничего сверхдорогого. Обычный набор для middle-класса.

– Слушай, а почему ты в бутики не пошла, я же тебе говорила, где они?

– Я что, дура, тут бренды покупать? Я в Москве со скидками все то же самое возьму. Здесь надо брать только марки, которых у нас нет – неузнаваемые вещи. Кстати, я дозвонилась Насте. Она будет ждать нас в «Мажестик» без десяти семь. Мы с тобой идем на прием.

– Отлично. На прием или на премьеру?

– Зачем тебе премьера? Фильмы в Москве посмотришь на кассете. На тусу мы с тобой идем. За-жи-гать!

– Собирайся. Я заказываю такси.

– Не сходи с ума. Говорю тебе, поедем автостопом.

Накануне я пыталась выбить из Затуловской командировочные. Вера смогла найти отель только в Ницце и только чудом, и на такси до Канн, еду и непредвиденные расходы по поимке Михалкова нам требовалось не меньше тысячи налич­ными.

– Мы не будем оплачивать ваши рестораны, лимузины и вечерние платья, – сказала мне Затуловская и закрыла тему.

Островскую это не смущало. Она утверждала, что в Италии ездила только автостопом и всегда успешно.

– Как думаешь – подойдет к моему леопарду? – Лия извлекла из бархатного мешочка ошейник, усыпанный мелкой блестящей крошкой.

– Симпатичный. Здесь купила?

– Аленыч, ты удивительная! Это золото и бриллианты. Фамильное.

– Не боишься такие вещи с собой брать? – спросила я. А хотела спросить «сколько стоит?».

– А чего бояться? Это же город миллионеров.

Через двадцать минут мы стояли на Promenade des Anglais и ловили машину. Мимо проезжали добропорядочные граждане: буржуа на чисто вымытых «Рено», мачо – в открытых кабриолетах, молодежь – на стареньких замыленных «пежошках». Никто не останавливался. Машины отворачивали от нас надутые презрительные мордочки. Из окон, закрытых для эффективного кондиционирования салонов, я ловила на себе недоуменные взгляды. Кто эти две девицы в платьях и бриллиантах? Если они туристки, то почему не едут на такси? Экономят? Но туристы в бриллиантах здесь не экономят. Так какого черта мы здесь стоим?

Наконец возле нас притормозил «Ситроен C6». Водитель мне сразу не понравился. Лет шестидесяти, с неприятным липким взглядом.

– Combien?

– We need to go to Cannes! – Лия нагнулась к окну.

Дядька ухмыльнулся.

– Oui, oui! Vous êtes Russes? Combien?

Я вдруг поняла, что значит combien. Оттащила Островскую от машины. И замахала руками, даже не трудясь подыскать иностранные слова:

– Проезжай, урод! – Я была готова заниматься интеллектуальной проституцией, но не уличной.

– Vous êtes folles! – Он пожал плечами, закрыл окно и отчалил.

– Что с тобой, Аленыч?

– Лия, ты французский знаешь?

– Нет.

– А я изучаю! – и уже давно, подумала я. – Combien – это значит «сколько». Хватит позориться. Давай возьмем такси или на поезде поедем. Я здесь больше не могу стоять!