Однако не только пробивающиеся ростки подражания заставили Одина полюбить ребенка, которого он взял отнюдь не ради заботы. Локи был хорошим товарищем Тору. В детстве они прекрасно ладили, пускай и дрались из-за каждой мелочи, словно котята или щенки. С возрастом их интересы разошлись, но Один наблюдал и одобрял, как Локи постепенно брал на себя ответственность за старшего брата, пускай на людях их отношения выглядели ровно наоборот. Магия полукровки — ничтожные крохи по сравнению с истинными возможностями — множество раз выручала общих друзей. Лишенные магического дара, трое воинов считали чародейство пустяком, а вот Тор завидовал умениям брата, но поскольку обучиться им не мог, то зависть обратил в презрение и насмешку, с которыми вырос и которые переняли его друзья.
Старший сын, истинный наследник престола, всегда значил для Одина много больше младшего, которому предстояло стоять за плечом брата — помогать и защищать в случае необходимости. Всеотец привык добиваться своего, и настоящей неожиданностью стало для него проявление грубости со стороны Тора в день коронации. Царь Иггдрасиля, привыкший к полному повиновению детей, в первый момент растерялся. А потом случилось слишком много всего. Зря он снял слежку, зря отослал воронов. Счастливой случайностью стало сообщение Гуликамби о том, что осененный страшной догадкой Локи отправился в хранилище оружия. Разрушитель слушался только хозяина Гунгрира — а любого другого, кто сделает от постамента хотя бы два шага с каскетом в руках — испепелял. Один, едва сдерживающий подступающий сон, из последних сил обратился в птицу и бросился на помощь приемному сыну. Он успел. Остановил. Локи поставил артефакт на место. Ему повезло, что отца сморил сон прямо в хранилище оружия. В противном случае его бы ждали муки не смертельные, но длительные — Один не собирался прощать не то изощренное самоубийство на почве ревности, не то обыкновенную глупость, чуть не стоившую царевичу жизни. Он никогда не запрещал членам семьи входить в хранилище оружия, но подробно объяснял и даже демонстрировал, насколько опасен Разрушитель — запрет на прикосновение к каскету был одним из немногих настоящих запретов, и Локи прекрасно знал об этом, но все равно осмелился… Правда, спустя несколько часов нарушение одного из основных семейных запретов отошло на второй план, а события развернулись кошмарным образом. Под ногами Локи разверзлась Бездна задолго до того, как он уцепился за Гунгрир. Что делать с ним, Один не имел ни малейшего представления, поскольку даже казнь была слишком мягким наказанием за геноцид целого мира. Ладно бы он решил уничтожить расу етунов, но их мир, который по цепочке взорвет все прочие миры Иггдрасиля! Что делать с тем, кому сам даровал жизнь, за кем всегда следил, за кого нес ответственность перед предками и потомками?
Мог ли Один предположить, что приемный сын отпустит копье, совершив очередную попытку самоубийства? Мог и предполагал, но не верил. Считал, что дети доверяют ему и его справедливому суду. Он ошибся. И рад был ошибке, ведь смерть Локи избавила его от размышлений на тему не то многодневных пыток, не то тюремного заключения, не то еще более страшных вещей, итог которых все равно один — смерть, поскольку ни одно живое существо не стерпит подобных измывательств. Как отец он должен был жестоко расправиться с Локи, как царь Асгарда — с собой и с воспитателями царевича, но от всех этих хлопот его избавило самоубийство преступника. И он был благодарен Локи за этот прощальный подарок.
Один искренне считал младшего сына мертвым, он искренне скорбел, а потом смирился с утратой. И сейчас у него были все шансы пройти через это заново. Разнообразные предложения супруги и бывшего друга ему не нравились. Локи представлял собой угрозу Асгарду, а вот польза от него была сомнительной и слишком сложно достижимой. Всеотец не видел причин затрачивать невероятное количество сил и времени на вытаскивание Локи из пучины собственной памяти. Ради чего, по большому счету? Только ли ради удовлетворения собственного тщеславия? Чтобы доказать себе, что он, Один Всеотец, обладает всесилием и способен на милосердие даже по отношению к отжившему винтику мудреного механизма? За эти полтора года он много думал о будущем Локи: планы менялись с катастрофической быстротой, но ни для одного из них Локи не был незаменим. К тому же он ничего полезного так и не сделал за время пребывания в Асгарде. Каскет все еще сломан, а данные по Тесссеракту не слишком значительны. Локи не выказывал особой лояльности правящему дому, зато в поселении легко мог найти себе союзников для очередной самоубийственной глупости, например, гражданской войны, а у Всеотца могло не хватить сил, чтобы полностью реформировать сознание Локи, не прибегая к методам манипуляции с памятью и мозгом, от которых он давно отказался. Последние несколько ночей царь пытался самому себе объяснить, зачем спасает полукровку? Да, он вложил в него много сил, но в Хагалара сил вложено не меньше. Проще вернуть его во дворец, тем более что с Тором они поладили. Чем Локи лучше Хагалара? Разве что молодостью, но боевой маг проживет еще несколько столетий, которых хватит, чтобы завершить подготовку Тора: родной сын обладал гораздо большим потенциалом, чем выказывал на сегодняшний день, стоило только немного подождать и дать ему раскрыться — и тогда Асгард воссияет в невиданном доселе величии. Один морально был готов признать Локи своей ошибкой, недостойной дальнейшего существования. Все совершают ошибки, и в обещании, мысленно данном младенцу, говорилось только о том, что он воспитает его как родного сына, не более того. Он и воспитал, правда, неудачно, а заключить с его помощью новые выгодные союзы вряд ли получится.
В Ванахейме Один с легкостью разрушил оборону Локи и сейчас, куя новое сердце, мысленно прикидывал — окупятся ли затраченные ресурсы и временные потери? Что, кроме искренней отцовской любви, не давало нанести решающий удар? Ответа не было. И Всеотец решился поискать его у самого Локи. Перенестись в иной мир — сна и лжи. В мир, где царствует безудержная фантазия полукровки.
Дворец сменился Радужным Мостом с обсерваторией на горизонте. Фригг и Хагалар стояли друг напротив друга и смотрели в глаза, словно пытались прочесть собственное прошлое и будущее. Хеймдалля нигде не было.
— Еще три столетия назад я бы всё отдал за последнюю встречу над Бездной, — прошептал Хагалар одними губами, — чтобы выдохнуть болью любовь и уйти в никуда.
— Но ты больше не вернешься, — подхватила Фригг. — А я от тебя отвернусь.
— Я же звал тебя! — воскликнул Хагалар.
— Но твоей руки не коснулась моя рука, — пожала плечами царица.
— Я больше не встречусь с тобой, — опустил голову Хагалар. — Зато сохраню в себе огонь жизни, зная, что я был избран тобой.
— Твоя роковая звезда сгорит на рассвете, — задумчиво произнесла царица, указывая на зарождавшийся в океане день — А мне даже некому рассказать, как кровь не смывается с моих рук. Скажи мне, зачем ты нарушил наш покой, для чего разжег пламя?
— Исправить все то, что мы когда-то разрушили, — в голосе Хагалара слышалась надежда, но она не отразилась в глазах царицы.
— Теперь уже поздно. Меж нами война.
Когда Фригг вошла в комнату, то обнаружила милую идиллию: супруг склонился над Локи, взяв его за руку. Царица хотела поздороваться, но поняла, что Один далеко — не то копается в памяти сына, пытаясь восстановить ее, не то беседует с ним во сне. В любом случае заминка дала несколько минут, а, возможно, и часов на то, чтобы привести мысли в порядок и принять решение.
Неизменно холодным разумом Фригг понимала, что все, происходящее на протяжении десяти столетий, — ее вина: она непосредственно причастна к бедам Локи и всей своей семьи.
Она не видела смерть Уллы, омрачившей знакомство Одина с будущим сыном, но слышала подробный пересказ. Супруг не утаил от нее ничего: ни того, что не смог спасти умирающую царицу, ни того, что перед смертью она прокляла Лаугиэ.
Проклятое дитя.
