— Говорю вам, я выхожу в Вене.
— Я вам не верю.
Доктор Циннер глубоко вздохнул, разглядывая через окно ряды заводских труб и огромный черный металлический цилиндр на фоне серого, с отсветами, неба. Купе наполнилось запахом газа. На небольших огородных участках, борясь с отравленным воздухом, росла капуста, крупные кочаны сверкали от инея.
— У меня нет причин бояться вас, — произнес он очень тихо, и ей пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать его слова.
Голос его звучал приглушенно, но он был уверен в себе, и его спокойствие действовало ей на нервы. Она пыталась возражать взволнованно и со злостью, словно перед ней был преступник на скамье, подсудимых — человек, который только что рыдал, спрятавшись за папоротником в горшках, и вдруг оказалось, что у него есть запас неизвестно откуда взявшихся сил.
— Я могу сделать с вами все, что захочу.
— Кажется, снег пойдет, — медленно произнес доктор Циннер. Поезд вползал в Нюрнберг, и в огромных паровозах, выстроившихся по обеим сторонам, отражалось напоенное влагой стальное небо. — Нет, вы ничем не можете повредить мне. — Она постучала пальцем по «Бедекеру», и он произнес с легким юмором: — Оставьте его себе на память о нашей встрече.
Тут она осознала, что ее опасения оправдываются — он ускользал от нее. Охваченная яркостью, она уставилась на него. «Если бы только я могла как-нибудь навредить ему». Ведь в зеркале за его спиной она словно видела свою удачу, воплощенную в образе Джанет Пардоу, прелестной и свободной, удаляющейся прочь по длинным улицам и холлам дорогих отелей. «Если бы я только могла навредить ему».
Ее еще больше разозлило то, что она потеряла дар речи, а доктор Циннер сохранял самообладание. Он протянул ей газету и спросил:
— Вы читаете по-немецки? Тогда прочтите вот это.
Все то время, пока поезд стоял на нюрнбергском вокзале, долгие двадцать минут, она сидела уткнувшись в газету. Сообщение, опубликованное в ней, привело ее в бешенство. Она ожидала найти там известие о каком-нибудь поразительном успехе, об отречении короля, о свержении правительства, о требовании народа вернуть доктора Циннера — это возвысило бы его до положения человека, снисходительно дающего интервью. То, что она прочла, было еще значительнее — поражение, которое полностью освобождало его из-под ее власти. Много раз ее запугивали те, кто добился успеха, и никогда еще — потерпевшие поражение.
«Вооруженное восстание коммунистов в Белграде, — читала она. — Вчера поздно ночью банда вооруженных коммунистических бунтовщиков предприняла попытку захватить вокзал и тюрьму в Белграде. Полиция была захвачена врасплох, и около трех часов бунтовщики беспрепятственно удерживали главный почтамт и товарный склад. Сегодня вся телеграфная связь с Белградом была прервана до раннего утра. Однако в два часа наш представитель в Вене говорил по телефону с полковником Хартепом, начальником полиции, и узнал, что порядок в городе восстановлен. Число восставших было невелико, и у них не было подлинного вождя; их нападение на тюрьму отбили охранники, а после этого в течение нескольких часов они оставались в здании почтамта, не проявляя никакой активности, очевидно в надежде на то, что жители населенных бедняками районов столицы придут им на помощь. Тем временем правительство смогло послать дополнительное подкрепление полиции, и с помощью взвода солдат и пары полевых орудий полицейские отбили почтамт после осады, длившейся немногим более трех четвертей часа». Это краткое сообщение было напечатано крупным шрифтом, а ниже, мелким шрифтом, было дано более подробное описание вооруженного восстания.
Мисс Уоррен сидела уставившись на газету, она слегка нахмурилась и чувствовала, что у нее пересохло во рту. Голова ее была ясной и опустошенной.
— Они выступили на три дня раньше, — объяснил доктор Циннер.
— А вы-то что еще могли бы там сделать? — огрызнулась на него мисс Уоррен.
— Эти люди пошли бы за мной.
— Они забыли о вас. Пять лет — чертова уйма времени. Молодые люди были детьми, когда вы сбежали.
«Пять лет», — думала она, представляя себе, как они неотвратимо обрушатся на нее в грядущие дни, похожие на бесконечные дожди в сырую зиму; она мысленно следила за выражением лица Джанет Пардоу, встревоженной первой морщинкой, первым седым волосом или еще тем, во что превращается ее гладкая после пластической операции кожа и черные крашеные волосы, седые корни которых вылезают каждые три недели.
— Что вы теперь намерены делать? — спросила она, и его быстрый и лаконичный ответ: «Я схожу в Вене» — вселил в нее подозрение. — Вот и чудесно, выходим вместе и продолжим разговор. Теперь-то у вас не будет возражений против интервью. Если вы нуждаетесь в деньгах, наше бюро в Вене ссудит вам немного. — Она чувствовала, что он смотрит на нее пристальнее, чем раньше.
— Да, наверно, можно будет продолжить разговор, — медленно произнес он.
Сейчас она была уверена, что он лжет. «Он собирается запутать след», — думала она, но намерения его угадать было трудно. Он мог сойти только в Вене или в Будапеште, ехать дальше было бы небезопасно. Но тут она вспомнила его на судебном процессе над Камнецом: твердо уверенный в том, что никакие присяжные не признают генерала виновным, он все же давал свои опасные, но бесполезные показания, в то время как Хартеп выжидал с ордером на его арест. «Он достаточно глуп, чтобы пойти на все», — размышляла она, и ей пришло в голову, что, возможно, прикрываясь спокойствием, он уже мысленно находится на скамье подсудимых вместе со своими единомышленниками и произносит последнее слово, не спуская глаз с переполненной галереи. «Если поедет дальше, — решила она, — я тоже поеду. Я настою на своем. И добуду о нем материал». Но ее охватила странная слабость и неуверенность в себе — ведь она уже не могла больше угрожать. Глубокий старик, он был побежден, забился в угол. На пыльном полу валялась газета, и все же он одержал победу. Следя за тем, как она выходит из купе, забыв про «Бедекер» на сиденье, он ответил лишь молчанием на ее возглас:
— Увидимся снова в Вене.
Когда мисс Уоррен ушла, доктор Циннер нагнулся за газетой и задел рукавом пустой стакан, тот упал на пол и разбился. Ладонь его легла на газету, а он уставился на стакан, не в силах собраться с мыслями, не в силах решить, что же ему делать — поднять ли газету или собрать острые осколки. Затем положил аккуратно сложенную газету на колени и закрыл глаза. Подробности той корреспонденции, которую прочитала мисс Уоррен, омрачили его душу; он знал каждый поворот лестницы на почтамте, точно мог представить себе, где была сооружена баррикада. «Они растерялись, идиоты», — подумал он и постарался вызвать в себе ненависть к тем людям, которые сокрушили его надежды. А с ними уничтожили и его самого. Они бросили его в пустом доме, где никто не хотел поселиться, потому что в комнатах порой слышались голоса духов ранее обитавших там людей, и сам доктор Циннер в последнее время превратился в точно такого же духа.
Если чье-то лицо заглядывало в окошко, какой-то голос доносился с верхнего этажа или шелестел ковер, это мог быть дух доктора Циннера — все пять похороненных лет он искал возможности возвратиться к реальной жизни, он прокладывал себе путь, огибая углы парт, стоял словно дух перед классной доской и непослушными учениками, кланялся в часовне на богослужении, в силу которого в прошлой жизни никогда не верил, и молил бога, вместе с вздыхающей, разноголосой толпой, благословить его, отпустить его душу на покаяние.
Иногда казалось, что дух способен возвращаться к жизни, ибо он познал, что, и будучи духом, может испытывать страдания. У этого духа были воспоминания, он мог припомнить того доктора Циннера, которого настолько любили, что власти были вынуждены нанять убийцу, чтобы прострелить ему голову из револьвера. Воспоминанием об этом событии он больше всего гордился: однажды он сидел в пивной, в том углу парка, который облюбовали бедняки, и услышал выстрел, разбивший зеркало за его спиной. Он расценил этот выстрел как окончательное подтверждение горячей любви к нему бедняков. Но дух Циннера, укрывавшийся в убежище, когда восточный ветер метался вдоль берега и серое море швырялось галькой, научился оплакивать эти воспоминания, а затем возвращаться в школьное здание из красного кирпича, к чаю и к детям, которые вонзали в него зазубренные стрелы страданий. После вечернего богослужения, обычных гимнов и рукопожатий дух Циннера снова соприкасался с плотью Циннера — это соприкосновение было единственное, что приносило покой. Теперь не оставалось ничего иного, как выйти в Вене и вернуться назад. Через десять дней те же голоса школьников запоют: «Боже, даруй нам твое благословение. Нам, вновь собравшимся здесь».
