И вырезал… Жестко вживая, вырезал на столе свежее V – белые раны на затертой столешнице, будто сияющие собственным светом в трактирной полумгле.
А я? По дуропьяни воспомнил было Катинку нежную и небольшую цену ее и выкрикнул тоже грубое ругательство… и тож-тож-тож хотел кинжал занесть, но не знал, какую букву резать. Буквы плыли перед взором… будто веселые девицы… плясали на стене в желтых полупрозрачных робах, но блестящей никакой не было. И почему-почему-почему… будто жизнь непутевая комком подступила к горлу и ажно икнулся-рыгнулся на грязный стол горьким вином: почему же такой хороший день так истосковался к ночи?
2
На июльские ноны Эламир вызвался в государственную экспедицию развеживать новые серебряные копи: Маренций дал добро, ибо денег на величественный флот, которого требовал красавец Ламарх на борьбу с пиратами, никак не хватало. Неизвестно, что досталось бы Ламарху, что его любовникам (ха!), но походникам дельце сулило удачу: крупные самородные пластины открыто меняли на муары даже в центральных кабаках и счастливым старателям наливали щедро… на окраинах же сих старателей лапошили красной медью вместо золота, то отдельная песнь! Но ходили и легенды о Маркусе-толстяке, что ныне держал жратейную в родном Линдоваре… брехались, завистливо сплевывая белесую харкоту (а ну-ка кто дальше!), что в таком-то походе утаил на пузе чуть не пуд серебра! Так что большинство старожилов гласно и негласно искало участия; меня же с дружескими тычками и ухмылками оставили на рутине, как новобранца/иноземца. Эламир бы своевольно взял, но списки лично расчеркивал великий кормчий Леремонт, коему своих родовитых бедняков хватало.
Потому-то меня примкнули временно к палатке старшего декана Дарьяна и душные денные вахты мы переживали в Дарьяновой караульне над Старыми Метаровыми вратами. Отношения у нас сложились закадычные! После коротких деловых вопросов, напомнивших манеры опытного приказчика в горшечной лавке, что умеет и прозвонить кувшин, и не разбить, – ах, даром ли постоянно видывал меня с Эламиром! – милорд Дарьян будто сбросил латы и принял облик словоохотливого приятеля…
Я сиживался обыкновенно у окна, чтобы белый свет баклером не казался – поговорка такая! А это монетка мелочная со щитовым оттиском: в муаре их должно шестьдесят по весу, но недаром у казначея гиря! Дарьян вчера рассказничал с хохотом, причмокивая пивом, аж кровная драка бывала за те баклерки! Еще и гиря оказалась подпилена!.. То-то ж!
Окно было вырезано наспех из бывшей бойницы и также неровно дышало, щелкая о стену раскрытыми ставнями. Ах, жаркие путаные дни. Облака набегали иногда длиннотной вереницей, будто бы безымянные паломники неизвестного бога, и давали передышку, сменяясь затем белым несносным жаром; так и все вахты те запомнились переменным бегом неясных теней по белёной стене да треньканьем обеденной склянки. Сию песочную склянку Дарьян лично выставлял поутру по королевским часам на соборной башне, и дальше весь распорядок крутился ее оборотами – ворота открыть, первый перекус, обед, ворота закрыть…
Дарьян выдался ценителем ячменного эля – каждый рассвет, аккурат к раствору пешей калитки, нам прикатывали свежий бочонок с закраинной пивоварни. Фактория взамен была под крепким присмотром: пару блаженных гвардейцев одалживали на ночную охрану. Тоже счастливчики! Но угощал декан щедро: лично вворачивал серебряный краник (ох, показушник!), лично разливал на пересменках каждому братцу по кружке, иногда плеща пышной пеной на сапоги с грубоватыми шутками о посвящении в дворянство, и ежели к ночи на дне что-то еще булькало – краник скручивался и киснущая каска выставлялась благодарным нищим, истово возглашавшим здравицу. Также льстило, скажу откровенно, что меня новый приятель держал при себе, избавив от нудного пересчета овец и тюков-бурдюков, и болтал ежедневно совершенно как с родственником, откровенничая всё пуще:
– Расходы, мсье Гаэль! Расходы погубят нашу государственность, даю вам честное слово. За комнатушку сию мне приходится выручать любезному кормчему дюжину муаров в месяц! За то, что полагалось бы даром, как естественные условия службы. Хорошо вашему декану Эламиру быть единым наследником богатейшей верфи! Я же ей-ей будто пришлый троеродственник на горбе семейства. Поневоле взвоешь философом: если бы не смертные оспы и войны – зачем вообще плодить лишних наследников? Как младшему отпрыску вам эта горесть очень знакома. Право, мсье Гаэль, – выпей же! – я душевно завидую твоей решимости пересечь Неморье…
Дни тянулись и тянулись. От окна веяло жаром и лезла в голову всяжная несусветица: караульня плыла в глазах, превращаясь будто в сущие Гадесовы палаты. Где радушный господин их, сам отираясь от пота, также разливает пивцо по черненым кружбанчикам (наследственный сервиз!), а за голыми стенами – ха-ха и ах! – черти в аду голыхаются с новыми приезжими. А я, мсье Гаэль к вашим услугам, – на особом гостевом положении. Плету вишь Гадесу басни о коголанских обычаях!
Иногда я удивлялся, – а зачем же норны наколдовали все это? In principo, я не любил долгих разговоров… скажем точнее, бесед бессмысленных, не несущих сердцу любви или навыка уму. Такие перетолки влетали у меня в правое ухо и тут же вылетали из левого бойкой синебрюхой мухой. А смешно, правда? Так махнул рукой по виску, и вот осерчала красотка, будто правда все Дарьяновы любезности прожужжала. Так зачем я здесь? Чувствовал себя, будто в елизеровой красочной книге зрителем промежной иллюстрации, которую перелистнешь – и уже не вернешься к ней никогда. И синебрюхие мухи бражили в воздухе, и самый воздух бо дрожал перед взором ячменным роздыхом, и голоса спорщиков под воротами словно бы репетировали один и тот же речитатив.
Но чихнешь – то караванная пыль налетела облаком в окно! – и опять прохладные каменные стены покалывали спину и сообщали устойчивость, слышались курантусы с башни, все казалось незыблемым, жизнь была вечной синекурой.
Хотя, за такую неделю я больше узнал о реальной экономике, чем за предыдущий месяц. И трудно было не расщелкать (это каламбур про соленые орешки к элю! ха!), о чем столь сокрушался Эламир: смешки смешками, а Дарьян ни на баклер не гнушался купеческих подношений. Торговля в Авенте была затеяна легко: берешь жетон на некий товар на дарёное количество тюков, и больше (официально) провозить ни-ни. Ну а что значит берешь дарёное… такая вот эвфемия (ну, благоречье королевское) в расписном контракте, на деле-то именно даришь казначею кошелец серебра! И когда с Эламиром на воротах иногда стражевали, так и было: больше – ни-ни! Я ще удивлялся по незнанию, почему же торгаши-обозники будто и не спешат в королевские стены. Кто-то вовсе вопрошал, чье же дежурство, и разочарованно исчезал в сторону вечно переполненного стойбища. Зато с Дарьяном у тележного схода царила полная суматоха: почитай каждый набивал тюков больше стандарта, да и те чуть не полуторные против объемного образца, набитого сеном прямо при створе… но живо находил с Дарьяновым начётчиком общий язык. Язык заключался в звонких муарах-левах-динарах, кои Дарьян часто сам принимал в караульной и весьма придирчиво перевешивал личными гирями: кажется, были у него разновесы для любой мировой монеты! Еще изрядно прибытка шло от рукастых старшин торговых домов, ждавших богатый караван и плативших загодя готовым товаром или золотом – тут уж Дарьян мог и ловкой скидкой удружить! Да взять хоть долговязого магистра Валдиса, которого я запомнил по смешной ругани с Эламиром. Подлец вырядился тогда в голубой камзол и выкрикивал всячные глупости, на которые Эламир раз только глянул искоса как на лишнюю синебрюхую муху. А нынче цеховик (вот же линялый глист!) наоборот быш-быш угодлив и льстив, и даже ничтожному помощнику (мне, бишь!) пожал на прощание десницу и умудрился втиснуть двойной муар. Дарьян ажно рассмеялся моему звонкому речитативу вслед захлопнувшейся двери и охотно забрал липкую монету в счет общих закусок. Объяснялся он просто, за пару дней отбросив лишние в торговле придворные манеры:
