Клацнули куранты. Оо-боротись! – зазвенела бронзовой рындой команда кормчего (такие церемонные титулы у них в Авенте!), и все мы ратники чин-чинарем поменяли бдительность: кто на пламенных авгуров любоваться, ну а прочие – к развеселой напирающей толпе. Хотя бы мне – солнце боле не жарило в переносье, и може удастся ще короля развидеть? За полный месяц в Авенте – ни разу покасть вблизи не зырничал. Но вот-вот уже – уже Метаровы служаночки резвые в розовых ризах выстилают грядущему мужу приметную дорожку красным азейским ковром (ух и деньжищь угрохали! нет бы народцу на милость по стотинке за ворсину! А то – воображение уже побежало рисовать: прямо бы поставить перед храмом бочку с грошиками да прицепным ковшом и черпай, кто хочет! И задний зуб даю единственный: до зимы хватило б! А и короля, и святителей присных – на весеннюю кислую сдачу да в лиловые лопухи разодеть! Ахаха!).
И то сказать, когда Авенту первый раз с дальних холмов увидал, аж дух захватило: как серьга драгоценная в окаеме реки! Майское было солнце и, божечки-божечки, сколько храмов бежит по скале! И не серые угрюмые убежища от мирской суеты, а самая суета и есть – красные, позолощённые, с хрусталями какими-то по вершкам, ей-же-ей полный расцвет жизни! И эти вот служители в пышных одеяниях, все их атрибуты помпезные (скипетры какие-то и держальные серебряные шары в изумрудах и еще чтой-то – не силен я в атрибутике, не такому Голоху меня обучили!), словом, ах! Богатый город! И хотя промыкался месяц сей в торговых патрулях да в казарменных станциях и башенки дворцовые лишь краешком глаза задел, а ничуть о золотой долине Фанумской не жалел (а и была ли? или всё воздушный обман?) и весело оглядывал сейчас застывших в карауле товарищей: надолго ли они на моем празднике? Ибо жизнь твоя, учил Елизер, есть праздник.
Да-да, жизнь есть праздник, и как раскрасишь – так и проживешь! А к раскраскам-то меня ще в ликейоне приучали – добрый авгур должен и актёров выстроить, и красочность знать. Не для себя, ясенно, но чтобы живмя оживал Голох в глазах зевак. А иначе кой смысл каждой минуты их бытия?
Ах, был бы я сам коронованный король – завел бы еще в Авенте живопись поярче. Вот прямо на углу этого придела и поместил бы лучшего самостийного мастера. И первое, что велел бы выкрасить на черновом полотне – бескрайнее Авентийское небо. Не пожалел бы полказны за голубой ляпис, что по весу песка златого ценится, неужто же сие царское зерцало голубой мещанской медянкой размалевывать? Али изатисом пьяным прикажете, в который раствор еще и (пфф!) помочиться надо? Ах!
А потом уже – можно и за божьих сих льстецов живописцу приняться. Эка распустили багряные мантии! Но за дражный кошенильный кармин пусть-ка сами платятся, ажно раздобрели пуще доспеха! Потом и за мою королевскую стражу – ах, зеленая крушина и каряя сепия из морских гадов, вот будут мои флагманские цвета, прямо как у Маренция! Ну а на толпу почтенную, думается, хорошо пошла бы родная коголанская желтушка, что дает столь сластное ambré! Ахаха!
Но полно! О Глаше, сколько ж тут еще потеть?..
Значит: нужна придворная картина, где каждый гвардеец – молодец, чист лицом и возвышен духом. Безо всякой ретуши, безо всяких задних мыслей о вечернем кабаке, чтобы были не житейские люди, а лучшие их портреты, будто от владык отделившиеся и застывшие навсегда в минутной славе. А я (король Гаэль) которых-то ветеранов, замерших почтительно, даже поименно знаю и лично по кирасе прихлопну по-товарищески (не обжечься бы!), шествуя мимо. Вот – Эламир, декан нашей боевой палатки: голубоглаз, почти как я (чутка потемнее), всегда подтянут, выбрит начисто… но усы щегольски подвиты и камзол-то под кирасой заказной, рукава-то видные – без локтевых заплат или общажных накладных манжеток (ох же ересть копеечная!), истый сияющий рыцарь и даже в жар холоден! Стоит широко и твердо, десница державствует на пике, ладно упертой к берцовому сапогу; тоже ликом к проходу, ровно супротив меня… на резвушек розовых и не щурится, а перится ввысь над разноцветными беретами зрителей – на ратушу купеческую. Без руны ясенно – витийствует о той Фалерии белокурой, воздыхающей на богатом балконе (ох, я и сам только-толь на златчивый подол ейный заглядывался!); но на сей панораме праздной об этом не надобно, а лучше пусть герой настоль празднеству верует, что в зеницах его облака отражены, будто Глаховы архангелы и Метаровы девственницы в хороводе! За спиной его маячит толстяк Милон, рыжие потные патлы нелепо выбились из-под каски, придется его с картины вытереть. Но вот – Симеон-левша, тоже добрый воин, хотя и без щегольства, но службе как волк-самоед предан, и ямки оспяные на лице будто от кузнечных горячих брызг, покуда меч его ковали, и в глазах его караковых будто алые искры пылающих вражьих стойбищ; и также – будто желтые брызги пенного эля во славу Авенты. Ибо истинный Глах – таков! – не священные комедии веселят гулкого бога, а доспехов бранный звон да бакхические гимны выживших! И напрасно оружейник выдал подновленные кирасы, бо сражений не знавшие… надость дорисовать Симеону пару серебряных рубцов на грудине, дабы блики боевые на ярком солнце так и глашили ротозеев! Ошую, через двоих бестолочей, – еще богатырь, именем Левадий, даже парадная каска чудом держится на глыбе головы (ох, смеялись утром, да он добродушный!)! И кирасы нет ему цельной, а выбрали от тележин две щитовые пластины с королевским гербом, навязали тож как могли на грудину и спину, да что ему! Ах, с такими соратниками и не стыдно на божий пир, славная картина! И да-да! – и уже я слышал Ньордовы фанфары…
И в этот час – вынесли сакральную чашу (знаменующую тот горный ключец, где божья встреча сбылась, поведаю сейчас!) и началось шествие. Ох, я и любил эти местечковые перетолки! Давеча за вечерницей собратья гордились взахлеб, даже через неуместные шутки, иную стыдно и повторить! Но было так: юный Глах, как поется в похвальбах, явился из-за моря; бурей прошелся по краю, требуя поклонения старых богов; Авенты ще не бывало, а кто пришел с божьей дружиной, те назывались асы и стали Невецией, а кто живал здесь до – на возвышье стали Тригородьем; и судили-рядили Тригородские лэрды и не ведали спасенья; а Мокошь – была гадалка из лесного народа, с дочкой Метарой от незваного гостя, дышавшего медом; но так красочна дева была – и без Глаха распетушились бы лэрды, борясь за нее; и локоны золотые, и аметисный взор; и открыла им Мокошь – уверуйте, что красота дщери сей от Ньорда-Либера, белокурого бога, ибо не раз гостевал; и признайте богиней своей, и примет она поутру избранного мужа; и будеши господин ее великий воин, но восславит мир; и медом хмельным связали простофили эту клятву; но Метара выпросила у Ньорда маргародных червецов, и за ночь вышли темью из нор и выложили красную тропку ко стану Глаха; и пока забылись лэрды пьяным сном и мечты их пустые пузырились на губах, – явился Глах по дорожице сей и покорился невесте; ибо и сам держал у сердца тканый портрет наречницы, будто бы вечных прялок вещий дар; и засияло то волшевейное шитье фиалками и живым золотом при первом же вздохе на будущую богиню!
Ах! А кто скажет, что в каждом-любом знатном городке похожая путаная история, то и будет прав! Боги многолики и являться могут в разных местах – учили так в ликейоне. И ежель возлюблены семиразно, почему и не разыграть знакомство еще и еще? Вот так шествие и строилось:
Из Арбалетных Ворот вышли сперва на площадь собственные Маренциевы охранники, разодетые (мать честная!) mi-parti. Куда распараднее! Разноцветные шоссы, уходящие под пышные зелено-карие кальсесы; на каждом – придворный набитной жиппон (ну, gambeson по-коголански), да в руки им – огороменная мавеританская пика! Так одному не повоюешь! Еще и толпа, не видя через плечи, отрадно наваливалась и кричала короля; я шибче уперся сапогами в булыжень, аж до скрежета, удерживая спиной спину комрада (паренек с другой палатки, запамятовал! ох и глахослов!) – вот кому досталось холопотни от зевак! Так уж заведено! Пока набивные шуты на площади изображали небесную рать, гвардейцам досталась участь торжественных столбов меж божествами и смертными. Ах, если кто тут и был асы – так вот именно я сотоварищи!
