А вот и Маренций-Глах с архангелосами: сам-то в пурпуэне от плеч до пят, да золотой Глахов Шлем (так авентийскую корону величают, хотя и эльфами сработана) так и бьет отраженным солнцем, аки всамделишный нимбус! За ним седобородый кряжень (аж капельки пота в бороде): тригородский господарь Никеандр в буром медвежачьем плаще – а что жара? протокол пуще неволи! Признак древних корней семейства, как-никак, – то-то народнолесье за спиной взволновалось: загукали приветные кричалки, а кое-кто и обидки неморейским выскочкам. Но мрачен Никеандр и тяжел – с таким-то проклятием на семье (поведаю позже)! И трое сыновей за ним в разновейных мантиях даже шагают врозь… Зато вровень с Никеандром моложавый герой в голубой мантии – вот глазу отрада! – Ламарх, наварх Линдовара, невейской столицы. Ах, как чист челом – не иначе, заморским арничным намазом защищен треслойно! Слаще девы нежной в мужьих постелях (ходили такие насмешные стишки!), но в пиратском бою – сущий архангелос с горящим взглядом. Так говорят! И легко так народцу махнул, и отрадный ветер будто по заказу его мантию качнул. Тут уж все верноподданные и верноверные воскричали хвалу. За ними… за ними еще гулкая свита соратников и оружейников, и каждый в цветах господ и каждый важно держит шуйную перчатку одетой, а дёсную снятой. Тоже обычай – мол, готов и к сваре, готов и к собору!

А со стороны храма – ах, выходит белая дева с подружками, да у каждой хелистическая лира! Ох, сватовская музыка! Выходит в окружении жрецов-мимов, комедийно изображающих давешних лэрдов, преувеличивая и владения свои и достоинства… и охота позориться! Прямо язычество какое-то! Да ежели рассудить – то Никеандр, тригородец исконный, тоже должо́н среди жрецов выплясывать – ахаха! Сбросить свойну шубу тяжкую да на половицы строганы, бросить все проклятья-сглазы да в жертвенную чашу, чтобы желтым глазом заиграла в жарком крикливом воздухе, – да и айда гопака, тряся высвобожденными пузенями, – ой, умора! У меня аж слезы брызнули из глаз (а не утереться ж!) и картинка опять расплылась в цветовые пятна…

Ах! Еще и обряд женитьбы в этот день! И были те девицы – что богатая клумба-цветочница за слюдяным оконцем (в старом доме в Коголане): так обнялись тесно… цвет в цвет нежно-розово-голубо перетекает, что неразличны линии, но видны будто души их! Ах, таились же во храме, вон еще открыта там голубая притворница! И ароматы их еще несли нежность и прохладу – будто и до меня навеяло; право, как зефиром по осолоневшим губам! А божья невеста хороша, хотя лица и не понять, но голос нежен и дрожит, бо долгожданные каплицы росы на стенах дождевой ловушки:

– Да будет светел господин мой Глах! Меня зовут Метара. Прими же лоно мое! Ибо дал мне Ньорд-отец благословенье призывать тебя! Прими и племя мое…

Болтали вчера – Маренцевская любезница со двора, имя подзабыл, но красивейшая! По королевской мольбе (ох! так болтают!) играет Метару для юбилейного праздника… вот запели: и ныне, и будешновенно! Красиво! Но, сказать по чесноку, неможно так! Метаровы храмы везде горазды, но никогда нет первой жрицы, ибо старшая – Метара сама, и всегда пустеет святое место во алтарнице, ежели снизойдет до человечьих бед!

Да Глах-Галах с ними! Уж если лицедейным актерам прощевает бог такие свои образцы, нам разиням-то что? Думается, потешается он над тщетной людской возней, да черненые усы горным элем подмолаживает! Вот – уже стряхнули в ритуальную чашу они (Глах и Метара) грехи свои и вспыхнула чаша голубым благословением. Вот – уже резвые подмастерья вынесли по-четверо гораздые корчаги и братаются лэрды-жрецы с асами-сподвижниками, и невест раскрасневшихся влекут в хоровод, и царит вечный мир в нашем государстве!

Эламир… Эламир не пил много: привычно требовал кувшин красного помоложе (говорил – веселее янтарного!) да миску мягкого козьего сыра и тянул до щеколды. До щеколды? До закрытия, бишь; в Авенте дворец-то и знатные палаты на Придворном круге на ночь плотно запирали, а где еще здешним цокотушкам благородные клиенты? Само собой, для черни и ярых студентов (древний Глаший колледж со всеми прикрылками!) таились на краях вовсе дурные кабаки, как не знать, на то и стража… Но мы не лезли, покуда без бедокурства. И то благо: где еще на ночной вахте развеселиться дармовой лужильной бурчаночкой?

И красных девок Эламир не брал вовсе, как собратья ни пыжились россказнями. Вот и ныне радостно расседушничались… А? Здешние добрые девы так гостей привечают: седушничайте, сударь! Потому как все лежаночки застланы рунным их рукоделием – седушкой зовется. А чем же ще заняться поутру, покуда не востребны телесные утехи, вот душу беспечную и вкладывают!

В едальной зале, пустующей ввечеру (нынче-то все достойные жировали на государевом пиру), – мы расположились на топчанах при входе братским кружком, распустили боевые пояса… и ну-ну подначивать. После сочных-перченых окорочков – так почти мировая церемония! Аки сказочные рыцари Кругляшного стола, господину равные! Поначалу, вослед сюжету бышного праздника, важно спорили о множественности богов.

– Почему же, – недоумевал Милон, еще торжественно трезвый, но уже разливаясь элем по усам, – надюжилось их на нашу голову? Собрат Левадий? Мало ли мне едного Глаха? Или вот, юный Гаэль может рассказать нам учение? Режешь путь в бордель по Молебной улице и боишься плюнуть, храмы одни, ей-ей!

Я, кажется, покраснел, и начал было готовить скурпулезный ответ согласно ликейонской теории, но уже и Левадий воздел кружбан, готовясь ответно острить… но вопросец как-то задел Эламира, ибо тот молвил меланхолично, приглатывая и будто находя в вине истину:

– А какая вам в том суть, Милон? Мне более естественным представляется поведение бирюка… да-да, волка. Ибо не волки ли и мы, матерые служители брани? И волк режет путь и следит за живцой, что движется робко, как и мы с вами на вахте следим за всяким прохожим. Но недвижности и недвижимости банально не являют интереса. Один храм или десять, и каких богов, разве же относится все это к нашей волчьей суете? Вам надобно, друг Милон, больше ценить себя, и пусть мнение холодных богов не смущает ваш трезвый разум!

Все зацокали языками, смеясь над Милоном, и дружно выпили при этой тираде, не во всем ясенной. Ибо через пару глотков Милон, будто что-то обмыслив, вдруг снова загомонил о том же:

– Но милорд Эламир! Не извольте важничать, как же без мнения богов? Так вы проговоритесь, что и бордели все равноценны, когда истинная их разница явлена любому прихожанину!

О, Глаше! Уже тут все зашлись от хохота, но Милон, махнув новой пенной кружкой и воздавая этаким образом честь Глаху и заодно всем присутствующим, спешно утирающимся в слезах, продолжал в запале:

– Тот же допустим юный Гаэль прибыл из-за морей, сошел на твердь нашу и имеет естественную нужду. Как же выберет он бордель без местного наставления? Естественно, требно посоветоваться с богами, но к которому из них воззвать в энтом вопросе?..

А Эламир и не важничал, и сам той-раз хохотал в голос на такие-то каверзы. Аще! Послушать, какие шутовские речи понеслись дальше:

– Но послушайте, дорогой Эламир, хотя бы дворцовых цирюльников. Лучшие умы! Вы мои связи знаете! Икхм! Дабы не застаивались желчь и кровь в голубых вашенских жилах, надобть иметь резвую девицу не реже, чем в три дни… Вековая рецептура!

– Етить! Собрат Левадий прав в этакой икоте! – приняв на грудь новый изрядный глоток, опять гундел и вечный пошляк Милон, спешащий острить в пандан, раскрасневшийся почти до факела и ерзающий по бывалой скамье всеми чреслами, аж порты скрипели. От этого-то ерзания его страстные замахи недожранным окороком в сторону приемной с благими девками мнились мне бессильными срамными тычками: – И д-девиц различных по умениям, дабы части организма вдохновляли! Еднов… иновременно! И разнов… ректорно! И-ы…

– О Глаше! Ректор Милон, извольте не рыгать, когда я пытаюсь излагать науку! На ваше невежество не напасешься казенных манжет!..