Малышку нашел здесь все тот же паренек. Она замерла, опустив голову на грудь и сложив на коленях руки. Можно было подумать, что эта крошка спит, если бы не мелкая дрожь, сотрясавшая все ее хрупкое тельце. Мальчуган долго не решался приблизиться к девочке.

Он стоял, удивленно глядя на худенькую фигурку у могилы, – и из глаз у него вдруг хлынули непрошеные слезы.

Вздохнув, он снял с головы фуражку, словно пришел в Божий храм. Но почему этот мальчик оказался здесь, хотя должен был быть в школе?

Этого мы не знаем… Он помедлил еще немного и наконец тихо подошел к яме и встал рядом с девочкой, а та стремительно вскочила на ноги и удивленно посмотрела на него из-под копны спутанных волос.

– Как тебя зовут? – шепотом спросил парнишка. – Меня – Клеман, я из мастерской камнереза.

– А меня – Тильда, – ответила девочка.

– Отца что ли похоронила? – грубовато поинтересовался Клеман.

– Папашу Морана, – кивнула малышка.

– Ты очень его любила? – осведомился паренек.

– Не знаю, – пожала плечами Тильда.

– А кого ждешь? – не отставал от нее Клеман.

– Никого, – тихо проговорила девочка.

– А что тогда тут делаешь? – удивился парнишка.

– Ничего, – так же тихо произнесла Тильда. Она отвела рукой волосы с лица и добавила:

– Идти некуда.

По щекам Клемана опять потекли слезы.

– Ну и дела, – сказала Тильда, – ты ревешь, а я, хоть ужасно замерзла и страшно хочу есть, не плачу.

– Хочешь, возьми мой завтрак! – заторопился Клеман, поспешно открывая свою корзинку.

Тильда молча вонзила белоснежные зубки в кусок хлеба с маслом. На ее худом посиневшем от холода личике появилось слабое подобие улыбки. Девочка была хорошенькой просто до слез!

Увидев, с каким наслаждением она ест, Клеман почувствовал себя счастливым и улыбнулся.

А Тильда заговорила с набитым ртом:

– Папаша Моран был совсем не злой. И если меня поколачивал, то за дело. Я никак не могла выучить молитву.

– Он что, бил тебя? – с негодованием воскликнул мальчик.

– Так это же из-за молитвы, – объяснила Тильда. – Потом-то я ее вызубрила наизусть и теперь знаю всю от начала до конца. А тебя, выходит, не бьют?

– Нет, бьют, конечно, но я же мужчина! – с достоинством заявил Клеман. – А какую ты выучила молитву? – полюбопытствовал он.

– Прочесть? – спросила Тильда.

Она перестала жевать и скороговоркой принялась сыпать латинскими словами, начав с «оремус»[7] и кончив «аминь».

– Я катехтизис знаю, – задумчиво проговорил мальчик. – Ты прочла не «Отче наш», не «Богородицу» и не «Верую»… Странная какая-то у тебя молитва.

Тильда в ответ лишь сдержанно улыбнулась, как улыбаются люди, посвященные в великие тайны, и не скрывающие этого. Улыбнулась и снова принялась за еду.

– Это моя собственная молитва, и я должна повторять ее утром и вечером, чтобы не забыть, – все-таки снизошла девочка до объяснений, но потом вдруг замерла и подозрительно спросила: – А ты знаешь латынь?

– Нет еще, – ответил Клеман.

– Все равно я не должна была тебе ее читать, – вздохнула Тильда. – Больше никогда не буду этого делать! Вот исполнится мне пятнадцать лет, и тогда я пойду к священнику..Улицу я знаю, она прямо возле храма.

– Что за улица? – спросил Клеман, слушая слова Тильды, будто волшебную сказку. – Какой храм?

Тильда упрямо тряхнула головой, и волосы вновь упали ей на лоб.

– Я долго глядела на его дверь и отлично ее запомнила, – прошептала девочка. – Священник послушает мою молитву, поймет все, что нужно, и я стану принцессой. Только никому ни слова, ладно?

Мальчик на миг растерялся: подумать только – «принцесса»! Но оглядев еще раз дрожащую от холода худышку в холщовой юбчонке, Клеман, человек ума живого и решительного, вдруг устыдился своей доверчивости.

– Глупости какие, – заявил он, – да старик над тобой просто-напросто посмеялся. Пошли к нам: папаша Кадэ вечно где-то шляется, а если матушка Кадэ не захочет взять тебя в дом, то мы уйдем оба.

Тильда не сводила с него внимательных глаз.

– Ты сильный, – проговорила она, – и ты мне нравишься. А эти Кадэ, они что – твои родители?

Клеман молча пожал плечами.

– Похоже, ты их не слишком любишь? – продолжала расспрашивать его девочка.

– Мать, пожалуй, люблю… немножко, – ответил паренек.

– И они тебя тоже поколачивают? – уточнила Тильда.

Клеман вспыхнул, глаза у него обиженно блеснули, он снова передернул плечами и сказал с пренебрежительной усмешкой:

– А что им еще делать? Матушка вечно болеет, а папаша бегает от полиции.

Для Клемана подобные взаимоотношения с полицией явно были более чем естественными. Но девочка смотрела на вещи по-другому. Она скорчила гримаску и проговорила:

– Знаешь, мне кажется, они – дурные люди, так что давай лучше уйдем сразу, а когда вырастем, поженимся, если захочешь.

Думаю, что и вы согласитесь: решение это было простым и мудрым. Однако тут на сцене появился новый персонаж и помешал детям немедленно начать новую жизнь.

Клеман и Тильда, крепко взявшись за руки, как раз выходили с кладбища, когда на дороге показался фиакр. Из его оконца выглядывал уже немолодой бледный человек, шея которого была обмотана вылинявшим голубым шарфом.

Этому мужчине было лет под шестьдесят, его толстые щеки обвисли, а маленькие бегающие глазки выцвели еще больше, чем голубой шарф. Сей господин зябко ежился от холода, но все-таки снял перчатку и кинул птичкам горсть хлебных крошек.

– Давай поглядим, – предложил Клеман, – как он поцелует сейчас ручку нашей двери! Папаша называет этого типа старым пустомелей!

Тильда тоже посмотрела на человека в фиакре.

– Да это же господин Жафрэ, воробьиный дед, – пробормотала она. – Он-то и выставил нас из дома. Ну, теперь я пропала!

Клеман покосился на господина Жафрэ.

– Всегда можно смыться, – утешил мальчик Тильду.

Но оказалось, что не всегда. Добрейший господин Жафрэ заметил девочку и послал ей воздушный поцелуй.

– Я приехал за тобой, милочка, – заявил он и обратился к Клеману: – А вы, молодой человек, будьте любезны передать вашему почтеннейшему папеньке, что я хотел бы с ним поговорить.

Из окна второго этажа на улицу смотрела женщина с изможденным лицом.

– Доброго здравия, милейшая госпожа Кадэ, – закричал Жафрэ, не выходя из экипажа, – вы выглядите куда лучше, чем в прошлый раз. Просто расцвели, как роза! Нам-то все нипочем, а вот Моран… Бедняга, я ведь еще на прошлой неделе толковал с ним… Видели, как его хоронили? Не по первому разряду, это уж точно! А девочку мы вырастим. За добро воздастся, так ведь, госпожа Кадэ? И скажите, могу я перекинуться словом с вашим мужем?

С трудом превозмогая приступ мучительного кашля, который явно свидетельствовал о том, что больной недолго осталось жить, несчастная женщина ответила:

– Мой муж в деревне.

Добрейший Жафрэ все же счел нужным открыть дверцу и выйти из фиакра. Этот человек был закутан в три пальто, одно поверх другого, и обут в сапоги на меху.

– Ступай в дом, милочка, поболтай пока со своим приятелем, – сказал Жафрэ дрожавшей на ветру Тильде. – Скоро мы тебя оденем как следует, ты не будешь больше ни голодать, ни холодать.

Дети послушно скрылись в доме.

Внутри это строение больше походило на склад, низенькие комнатки были завалены всевозможными вещами, инструментами и материалами. На второй этаж вела винтовая лестница, чуть в стороне от нее красовалось подобие могилы с готовым надгробием. Оно было огромным и казалось еще больше из-за того, что находилось в тесном помещении.

На черном мраморе сияли золотые буквы:

Здесь покоится полковник Боццо-Корона, родившийся в 1739 году,

умерший в 1841 году,

благодетель всех бедных.

Больше века он творил добро.