Сейчас Собственный дворец был оцеплен, вооруженные часовые стояли в переходе из Нового, в коридоре к личным покоям, в предваряющей их приемной комнате. Толгаленские гвардейцы и егеря отстали раньше, и внутрь вошли только Лютиэн с семьей, Галадон, появившийся откуда-то Эльмо, Белег и несколько высших офицеров.

— Ваше Высочество! — на голоса поспешно вышел доктор Игливин, вскинул руки, останавливая идущих. — Примите мои соболезнования. Чудовищная, непостижимая трагедия! Но обязан сразу заявить: всех внутрь не пущу. Ее Величество едва справляется с произошедшим и…

Лютиэн не стала дослушивать доктора, обошла его и толкнула дверь.

Мелиан была в своем будуаре. В обычном дневном платье, аккуратно причесанная, умытая, она не выглядела убитой горем, но как-то странно косо, боком — будто нарочно посаженная кем-то — сидела в кресле и безо всякого выражения смотрела в пустоту — ни на звук шагов, ни на голоса, ни на оклики стоявших здесь же придворных дам головы не повернула.

Конечно, Лютиэн сразу бросилась вперед: упала перед креслом на колени, стала звать, гладить мать по безвольно лежащим рукам; следом нетвердо подошел растерянный Диор, остановились в нескольких шагах Берен, Галадон, Эльмо… Мелиан, будто просыпаясь, медленно повернулась, посмотрела на дочь, на внука и, так же медленно, будто узнавая с трудом, потянула к ним руки. Пальцы стали сжиматься, стискивать — сначала слабо, потом все сильнее — до белизны, до боли, а лицо стало меняться, искажаться, и наконец ее совсем уж страшно перекосило, и тогда из груди исторгся какой-то потусторонний не плач, не крик — вой.

Белег спиной распахнул дверь и тут же снова ее захлопнул.

Из будуара вместе с тем, чуть приглушенным теперь жутким звуком, который ударил тугой волной и от которого, судя по лицам, не только у Белега заложило уши, доносились голоса, рыдания, шаги, двигали там что-то…

— Я же говорил… — расстроенно пробормотал доктор Игливин, бросил крутить завод своих карманных часов и, пихнув Белега с дороги, поспешил внутрь. Оставшиеся в комнате отводили глаза, хватались за виски и затылки, отворачивались и один за другим беззвучно выходили обратно в приемную.

Они с Мелиан никогда не были особо близки. Все они. Отношения были теплые, ровные, но отстраненные, никогда не выходившие за пределы общения вежливого, но поверхностного, лишенного какой-то особой сердечности, личной привязанности. Неизвестно, было ли это желание самой Мелиан, их собственная невольная отчужденность или тактичность, или просто нежелание слишком проникать в эту глубоко частную, интимную сторону жизни Тингола; а может, так просто сложилось. Ведь все это совершенно не мешало тому, что Лютиэн росла на глазах у всех четверых, у всех четверых сидела на коленях, каталась на плечах и называла «ты» и по прямому имени — к Тингола чистому восторгу. И все же при этом он их в семейные дела не очень-то посвящал и вообще умудрялся ловко разделять разные свои роли — Тингола-короля, Тингола-мужа, Тингола-друга-почти-брата. Основания на то были разные, но личное благополучие единственного из пятерки счастливого отца семейства бывало иной раз и поводом для дружеской шутки, и причиной неловкого молчания.

За спиной что-то звякнуло, и Белег обернулся.

Женщина стояла на другом конце опустевшей комнаты — видно, только что вышла из соседней — и помешивала что-то мутное в высоком стакане. На ней было строгое черное платье в пол и с глухой застежкой под горлом, полное отсутствие украшений, но пышные, длинные, неубранные, невиданной красоты волосы золотым облаком окутывали и голову, и плечи и спускались до самых бедер.

— Здравствуйте, — первым поздоровался Белег и повернулся всем корпусом. Как вести разговор с воем из-за двери, пока оставалось нерешенным, а вот здесь все было понятно.

Галадриэль продолжала помешивать в стакане и рассматривала внимательно и спокойно. Наконец ответила:

— Здравствуйте.

— Переговорим?

— Могу без опаски отказаться.

— Можете.

Звон прекратился. Галадриэль прошла мимо Белега к дверям будуара, открыла их и скрылась внутри. Вышла через пару минут уже с пустыми руками.

— Идемте.

Соседней комнатой была небольшая мягкая гостиная, за ней — буфетная, там сильно пахло спиртом и лекарствами, на полу поблескивало замытое пятно. Из буфетной анфилада пустых тихих комнат вела в такой же пустой танцевальный зал — большой, парадный, от пола до потолка украшенный роскошной каменной мозаикой, лепниной и огромными зеркалами. Придворных дам из свиты королевы по большей части распустили по домам, а может, они сами отыскали себе какие-то иные занятия и помогали сейчас где-то во дворце; прислуги тоже было не видно.

В танцевальном зале, в углу, прикрытое будуарного вида ширмой, наспех задвинутое с глаз долой, стояло кое-как украшенное Урожайное дерево — в этом году раскидистый орешник в кадке; яблоки и конфеты, шишки, золоченые шары, банты, цветные фигурки животных, стеклянные фрукты и фрукты из папье-маше, настоящие желуди, поддельные монеты, звезды из горного хрусталя висели там и сям без всякого общего замысла; внизу из-за края ширмы виднелась груда корзин, корзиночек, подарочных коробок, кульков, свертков упаковочной бумаги, мотков лент, цветочных гирлянд… До Праздника урожая было еще достаточно времени, но королева и ее дамы всегда готовились к нему заранее: программы мероприятий и визитов, благотворительных вечеров и аукционов, программу большого приема во дворце, меню праздничного ужина, оформление, подарки и прочее придумывали с весны, а в личных покоях королевы Урожайное дерево появлялось одним из первых.

— Ты что опять здесь делаешь? — вдруг резко спросила Галадриэль, и из-за ширмы выглянул мальчишка — уже не совсем мальчик, еще не совсем подросток.

— Ничего, — нисколько не испугавшись, ответил тот и потянулся, снял с ветки шоколадную монету.

— Пожалуйста, — подчеркнуто сокрушенно заметила Галадриэль, взглянув на Белега. — Один раз выгнала, так он снова тут. Объедает наше Урожайное дерево.

— Да кому оно теперь нужно? — пожал плечами мальчишка и демонстративно неспешно отправил в рот шоколадный кругляк.

В аккуратном мундирчике, очень похожем на темно-зеленую форму королевской гвардии, с аккуратно причесанными, заплетенными золотыми волосами, он и в целом производил впечатление эталонной аккуратности и полной невинности — если бы не совершенно бесстыжие, смеющиеся ярко-зеленые глаза.

— Я попрошу твоего отца засадить тебя за уроки.

— Не выйдет. Во дворце ни одного ментора, — ехидно сообщил мальчишка. — Спроси у кого угодно, любезная сестрица. А отец слишком занят. Можешь попытаться, но я бы на твоем месте не стал — попадешь ему под руку, будет и тебя выспрашивать, где ты ходишь, с кем шепчешься…

— Юный принц готов поделиться наблюдениями?

«Юный принц» на мгновение замер, делано задумался, а потом нарочито неспешно напихал по карманам еще украшений — яблок, конфет, мелких подарочных свертков, — повернулся и пошел к дверям.

— Что вы, дядечка Белег. Я же шучу только.

Когда за ним закрылась дверь, Галадриэль снова взглянула на Белега, с возмущением поделилась:

— На удивление нахальный мальчишка! Страшно представить, что из него вырастет.

Высокие распашные окна в этом зале, почти как в кабинете Тингола, выходили на садовую террасу: во время приема можно было продолжать веселье и внутри, и снаружи. Галадриэль выпустила Белега, прикрыла за собой створку, оставив раздернутым занавес, и махнула стоящему у перил часовому.

— Не положено, — неуверенно ответил тот, но пристальный взгляд убедил его не спорить и поскорее убраться из пределов слышимости.

— Удивляюсь, как это наш бука Орофер не мог его вовремя приструнить. Теперь, полагаю, поздно. Знаете, из гадких детей порой вырастают очень гадкие взрослые?..

Действительно, строгий равно к себе и к окружающим Орофер с единственным сыном был строг только на словах. Юный Трандуил рос хитрым, себе на уме, сообразительным и острым на язык мальчишкой; нет, он был прилежен в учебе, делал в ней заметные успехи, но при этом отцовских чаяний и ожиданий того, как должно вести себя принцу крови, явно не оправдывал.