Кувырок закончился на ногах: Белег выпрямился и сразу по наитию, по чутью, по веками накопленному опыту извернулся, перетек в сторону, уходя от возможного догоняющего удара и озираясь уже в движении.
Над ухом свистнуло.
Трава шелестела уже за спиной, и что-то едва различимо хрустнуло в ней, набирая разгон, налетая сзади, превращаясь в кружение, в мелькание, в слитый единый смерч, почти что в танец, в который Белега затянуло сразу, но который — пусть стремительный невероятно, почти не различимый зрением и нахрапом навязывающий свой ритм — был ему хорошо знаком.
Они кружились на одном месте, только задевая друг друга по рукам, по груди, по лицам, обжигая рассеченным воздухом и редко-редко успевая схватить край одежды или волос, но не успевая удержать.
Потом распались.
— Очень жаль, — произнес Игливин, когда выпрямился и замер — почти в той же мнимо расслабленной позе, в которой только что стоял в танцевальном зале, когда говорил и смотрел на Белега, не упуская его из поля зрения, даже если отворачивался. — Очень жаль. Мы миновали больше, чем полпути, и я действительно поверил, что смог вас убедить…
До укрытой в чаще уединенной поляны с беседкой, с кормушками для шумных соек, со шкафом для бисквитов, с бисквитами для Тингола — до нее действительно оставалось недалеко: мужчина и мальчик быстро прошли от дворца прямой парковой дорожкой, потом прямой тропинкой и отворачивали, только приближаясь к растянутому оцеплению.
Белег тоже замер. Чуть склонился, чуть напрягся, готовый в любой момент спружинить, отскочить в сторону или, наоборот, броситься вперед, уловив единственный верный момент. Он почти не запыхался, и тело не подвело его, вернув прежнее привычное ощущение — подзабытое за весну и лето осознание собственной силы и собственной ловкости. Обманываться было нельзя, но все же пока тело выдержало: выдержало и летящий, на грани захлестывающего азарта бег через чащу, через хлещущие мимо лица ветви, брызжущие из-под ног листья и крошки, через касание воздуха и саму темную, недвижную, едва ощутимую здесь, в мирном дворцовом парке, но все равно оставшуюся лесной, дикой тишину; мало кто в Дориате, да и во всем Белерианде мог бежать так — быстро, но почти не издавая шума, не тревожа заснувших в кронах птиц, не думая почти, но чуя — улавливая в отдалении торопливые шаги взрослого и ребенка. Тело Белега, будто вспомнив, изголодавшись, выдержало все это, а еще выдержало рывок — обоих смявший прыжок из ночного мрака — с разбегу, без прикидки, без времени на размышления, с единственной попыткой на успех; наконец, тело держало и сам танец.
— …что же мне теперь с вами делать?.. — размышляя, спросил Игливин.
Он вовсе не запыхался и не растерялся, и только по лицу опять стекала кровь — из рассеченного лба, по щеке, на тоже рассеченный и уже запекшийся подбородок. Он медленно расстегнул на пиджаке пуговицу, скинул — как кожу, стряхнул сам пиджак и медленно шагнул в сторону, по окружности — Белег отражением двинулся в противоход.
— Да, а что с Маурмэ? Я ведь не ощущаю, что вы с ним что-то сделали… Не поделитесь?.. Нет?.. Жаль, это ведь очень любопытно… Ну хорошо-хорошо, уверен, с Маурмэ все в порядке, а главный вопрос, конечно, другой: куда побежал мальчик. Спасать себя или спасать свою случайную находку? Вот вы как думаете?
Они замолчали оба, слушая ночную тишину, но та не давала подсказок.
— …готово дитя еще раз рискнуть, а может, уже попало под очарование Сильмарилла? Или все-таки нет, и на этот раз здравомыслие восторжествует?.. А вы сами, Белег? Зачем?.. Что вас смутило, скажите? Я как будто предельно ясно дал понять, что мальчик не пострадает. Я отпустил бы его, как и обещал, а заодно избавил бы от неприятных воспоминаний…
Шагая так, они сделали неспешный полуоборот и снова остановились, поменявшись местами. Белег тоже выпрямился, ловя секунды и давая себе короткий отдых.
— …не хотите отвечать? Понимаю… Решительность ваша весьма наглядна. Дадите мне последнюю попытку? — Игливин осторожно промокнул манжетом лицо, мельком взглянул на красный отпечаток. — Может быть, остановимся хотя бы на этом? Мне не хотелось бы, чтобы эта история закончилась еще и вашей смертью, а иного выхода вы мне не оставляете. Может быть, сочтемся на том, что мальчик скрылся, Сильмарилл не дался мне в руки — что же, это объяснимо, а… да… что там… Да-да: мальчик, Сильмарилл… а ваше понятное желание отыграться, пусть и в малой степени, но все же удовлетворено. Может быть, довольно, позволите мне уйти? Ваша выносливость впечатляет, но согласитесь, ее недостаточно. Видите, не все оказывается в наших силах, как бы ни хотелось. И потом: подумайте о господине Турамбаре, он ведь едва не помешался после того… происшествия. Тут я сужу с абсолютно профессиональным знанием дела и даже больше. А представьте, что с ним будет в случае вашей гибели? Это удар… Путь господина Турамбара может сделаться очень темен и очень зловещ…
Они сделали еще пол-оборота на том же пятачке земли возле парковой тропинки и вернулись на прежние свои места.
— …знаете, скажу больше, приоткрою немного, хоть и не следовало бы: в самой мрачной перспективе его путь может стать темен настолько, что только добровольная гибель окажется последним выходом…
Белег прыгнул с места так, что успел пропустить мимо лица летящий кулак, и сам успел кулаком зацепить — но только вскользь, задев больше, чем ударив.
И снова закружилось: сорвалось в смерч, в круговорот, в бьющую в лицо запахом пота и крови, запахом пыли и костюмной шерсти, запахом лесной прели и ночной прохлады мешанину ударов и взмахов — но чуть сбавившую в темпе, потяжелевшую, погрузневшую; уже не растопыренные ладони летели друг другу навстречу, не скользила между смыкающихся пальцев хлопающая ткань — опускались кулаки и локти, со стуком сталкивались плечи и колени, ощутились под ударами чужие мышцы и чужие крепкие кости.
Что-то хрустнуло — громко, отчетливо и влажно.
Они опять отскочили друг от друга и опять замерли.
Белег опустил взгляд и посмотрел на свою руку: левая рука, та, которую в Северном госпитале сперва просто спасали, а потом доктору Курмину пришлось скреплять ее стальными скобами и обещать, что полностью подвижность восстановится не раньше, чем через полгода, — левая рука согнулась ниже локтя, там, где сгибаться была не должна. Выпирающий бугор выглядел странно и нелепо, Белег накрыл его ладонью, нажал, надавил — тот легко хрустнул под кожей, вправился, встал на место.
— Мое предложение все еще в силе, — глухо и как-то неузнаваемо, невнятно заметил Игливин в прижатые к лицу ладони. Между пальцами обильно текло, и, когда он руки все-таки опустил, оказалось, что нос у него изрядно свернут на бок, да и челюсть, пожалуй, тоже. Смотрел при этом по-прежнему без злобы и даже больше — с сочувствием, с искренним состраданием. — Зачем, Белег? Зачем? Боль ведь должна подсказать вам: нужно остановиться. Прислушайтесь…
Белег на пробу приподнял руку. На грудь и живот ему тяжело падали и разбивались кляксами, превращались в подтеки крупные багровые капли, но откуда они падают и что это означает, выяснять было ни к чему. Он посмотрел на руку снова, и пальцы нехотя, будто плохо смазанный механизм, сложились — сжались в кулак.
— Так не больно.
…они кружились на том же месте еще — тяжело и грузно, отмахиваясь и сшибаясь, роняя в лесную подстилку пот, слюну и кровь, выхаркивая что-то и окончательно перейдя на рычание и хрип.
Потом кто-то кого-то сбил с ног, и оба упали на землю, покатились среди листвы и корней, сцепившись в бодающийся, пинающийся, едва не грызущийся клубок. Земля бросалась Белегу в лицо и отпрыгивала, заслонялась черным небом; земля с листвой лезли в глаза и рот, залепили уши, липли к телу, и он, почти давясь, глотал их, глотал копящуюся во рту кровь и взявшуюся откуда-то острую горькую желчь.
Потом замерло.
Ударило в затылок, ударило в грудь, и то ли там, внутри, то ли рядом — сбоку-сверху, не у него, а может, все-таки у него тоже — снова хрустнуло. В груди сделалось холодно и остро, как-то пусто, а лицу и горлу — горячо-горячо, солоно-железно, очень тяжело и душно, но быстро прошло — отпустило; умыло свежестью и прохладой, близким осенним заморозком, ночью, звездным небом, тишиной, тонким звоном, светом… а еще подступившей вплотную, к самому лицу, а может, даже к самому сердцу близостью леса — запахами коры и листвы, влажным духом земли и мха, грибницы, сырости, звериным и птичьем присутствием, сумраком и покоем…
