— Удивительно, как хорошо, Прасковья! — воскликнул взволнованный художник.

— А скажи мне, Абрам Ефимович, что ты про жизнь мою все выспрашиваешь?

— Чтобы портрет хорошо получился.

— Чудно мне это…

Абрам Ефимович работал упорно, с упоением, с семи до шестнадцати часов ежедневно.

Два дня он рисовал портрет на полотне, жадно всматриваясь и «вслушиваясь» в натуру, и только на третий день взялся за краски.

К двум часам дня Вера Матвеевна звала обедать, а через полчаса на веранде восстанавливалась прежняя рабочая обстановка.

В конце августа наступило похолодание, моросил дождь, и опять Прасковья Петровна пришла из Полкова босиком. Абрам Ефимович заволновался:

— Опять разутая! Холод-то какой, так и простудиться недолго!

— Ничего, — смущаясь, ответила та. — Летом к чему зря обувку-то трепать?

— Ну вот что: я дарю тебе свои теплые ботинки, ты их и здесь надевай — холодно стало на веранде — и ходи в них. А сейчас Вера поднесет тебе лекарство, чтобы простуду предупредить, — и он, улыбаясь, прищурил серые глаза.

На кухне Вера Матвеевна налила Прасковье рюмку настойки.

— Выпей, Прасковья. Абрам Ефимович не принимает спиртного, так имеем, на всякий случай.

Прасковья выпила, заулыбалась:

— Ух, лекарство у Абрама Ефимыча хорошее, огнем по телу расходится!

Вымыв ноги, она надела ботинки и сидела на столе в праздничном настроении: широкая улыбка не сходила с ее лица, и крепкие ровные зубы блестели жемчугом.

Уходя домой, Прасковья разулась и поставила ботинки в угол.

— Разве не пойдешь в них домой? — спросил Абрам Ефимович.

— Жалко в грязь пачкать. Я на веранде в них буду сидеть, а потом хочу мужу отдать, уж больно хороши они будут для мужика моего! Сама я и в лаптях или полусапожках прохожу.

— Что ж, делай как хочешь, только не ходи больше разутой.

Архипов закончил работу через две недели.

1 сентября 1929 года после обеда он сказал:

— Ну, портрет готов, Прасковья!

Это был знаменитый портрет «Крестьянка в зеленом фартуке», получивший вскоре широкое признание.

— Неужели я такая красивая? — спросила Прасковья, рассматривая свое изображение.

— Такая и есть. Вот и расстаемся, Прасковья, да ты заходи нас проведать, рады будем.

— Хорошо, Абрам Ефимович.

Вера Матвеевна передала Прасковье узелок гостинцев для детей, и она ушла к своей семье, довольная и немного печальная, как это всегда бывает при разлуке с людьми, которых постоянно хочется видеть.

На следующий день к дому, где жил Архипов, подъехал крестьянин на телеге, нагруженной дровами. На возу сидел и мальчик лет десяти.

— Получай дрова, хозяин, — сказал приехавший вышедшему из ворот Архипову. — От Прасковьи привет тебе.

— Спасибо. Желаю ей всего доброго и жду к себе.

Дмитрий Петрович, муж Прасковьи, быстро разгрузил дрова во дворе, а от денег отказался, напомнив при этом о ботинках, которые он будет носить не иначе как по праздникам.

Работая над портретом, Архипов не знал, что Прасковья Петровна была в положении и находилась на последнем месяце беременности. 5 сентября она родила четвертого сына. Назвали его Алексеем. На шестой день после родов Прасковья решила пойти к Архипову.

— Я ждал тебя, — встретил он ее словами. — Не болела ли ты? Все босиком ходила да босиком.

— Нет, не болела. Я только сына родила.

— Ты шутишь, Прасковья! Как можно? Это удивительно! И ты уже на ногах? Ну и молодец!

Он провел ее в комнату, усадил за стол и долго расспрашивал о семье. Узнав, что у нее в доме лампа плохая и корыто пришло в негодность, он обещал ей, уезжая в Москву, оставить и то и другое.

Вера Матвеевна собрала узелок гостинцев для детей Прасковьи Петровны.

Они расстались.

История старого дома

  

центре курортного поселка Солотчи возвышался старинный бревенчатый дом с мезонином. Вместе с примыкавшими к нему постройками и садом он входил в усадьбу, которая в летнее время утопала в зелени и была наполнена пением птиц и гудением пчел. Перед фасадом дома, как два сторожа, красовались могучие деревья — дуб и липа, отягощенные листвой.

Обычно и двери, и окна, и ворота дома оставались закрытыми, казались погруженными в воспоминания о далеком и недавнем прошлом.

Сюда шли и шли люди: отдыхающие и туристы, пионеры и октябрята — все, кому случалось побывать в Солотче.

Какова же история этого дома, привлекавшего к себе сердца и мысли многих людей?

Усадьба в конце прошлого века принадлежала академику граверу Ивану Петровичу Пожалостину, выходцу из крестьян села Еголдаева Рязанской губернии. Вся его сознательная жизнь была неразрывно связана с Солотчей, куда он еще подростком был определен на должность помощника волостного писаря.

Здесь, увлеченный живописью и рисованием, канцелярист принялся писать портреты. Своим мастерством он удивил возглавлявшего артель иконописцев старика Люхина и возмутил помощника окружного начальника Органова, взяточника и самодура. Этот «наставник» жестоко избил молодого художника, крича при этом:

— Вот тебе живопись! Вот тебе живопись! Всю морду расковыряю!

Было пареньку в то время семнадцать с половиной лет, а через два года он испытал вторую экзекуцию все за ту же неуемную страсть к искусству.

Желая «образумить» парня, волостной голова заставил Ваню жениться на своей родственнице Фросе, оказавшейся, к счастью, преданной подругой жизни, терпеливой, доброй и великодушной. Однако, женившись, писарь не только не оставил искусство, но и под влиянием нового друга Н. Е. Ефимова стал готовить себя к поступлению в Академию художеств.

При стечении счастливых обстоятельств оба писаря — Пожалостин и Ефимов — были приняты в академию. Узнав об этом, пьяный тесть, как позднее вспоминал Пожалостин, «схватил меня за волосы и стал трепать да волочить, приговаривая:

— Женился, так не бросай жены!

Мы с женой бежали из дому и провели ночь в волостном правлении». Затем Фрося проводила мужа до Рязани, откуда он уехал в далекий Петербург на долгие годы. Но зато в летние каникулы и в любое другое время Иван Петрович рвался к семье, в родную Солотчу.

Пожалостин поступил в класс профессора Федора Ивановича Иордана и по успехам оказался одним из первых в академии. Он получил несколько серебряных и две золотые медали, и профессор не мог нахвалиться своим талантливым учеником. Желая успокоить жену Ивана Петровича и смягчить боль разлуки, Федор Иванович писал ей в 1864 году:

«…Я, как профессор Вашего мужа, долгом поставляю уведомить Вас, что я горжусь в приобретении столь достойного молодого человека, который поведением, неусыпным старанием и успехами сделает честь Вашему дому и месту, которое дало ему жизнь. От души советую Вам без ропота переносить Вашу разлуку…»