Качели Между яблоней и хурмой спит в качалке трехцветная кошка и плющом зарастает дорожка, где ходили дети со мной. Вот он, сад, в ощущениях дан пролетевшей сквозь пальцы работы. Все равно качает чего-то, подражая жаре и дождям. Белой змейкой скользит самолет. Разве крепость – хрупкие горы? Как наивно цветут помидоры, кто из нас до плодов доживет? По ступеням серебряный след на рассвете распустит улитка, не спросив разрешенья у лиха, не узнав сотрясения бед. Покачнулось кочевье тревог, от вой ны уводят дорожки. Было счастье – трехцветная кошка, нераспутанный теплый клубок… Баллада о карьере Гора до верха лесом заросла, в ней мрамор спал, ручьями обормотан, не знал, что должен выйти на работу из-под земли добычей ремесла и стать подложкой слова и числа, обложкой лиц и тел на обороте. Вот человек, он под горой живет и пилит, пилит, пилит белый камень в карьере белом рядом с облаками. И цвет слепит, и руки тянет гнет, но дома гладит он лозу руками, и алой розой кровь его цветет. Надраен в кухне бело-серый пол, снаружи стены в снежно-белой крошке, вся жизнь проходит в мраморной обложке, как будто бы с работы не ушел, сарай – и тот из камушков поплоше, и в яме на дороге – серый скол. В лице горы прорезался карьер, издалека горит раскрытым глазом, и старенькие татры и камазы натужно тянут пиленный размер кубами многотонными на базу, где раскроят их на любой манер. Из каждой глыбы – сто могильных плит, а если есть заказ – пойдет в скульптуру и резчик в ней преобразит натуру и выведет вождей или харит на белый свет, прославив пулю-дуру ну или то, что у него болит. И глыба тоже может быть больна, внутри скрывая желтую каверну, как тень ручья, протёкшего, наверно, из дальней эры в наши времена. И смерти тень, тень жизни безразмерной на белом теле истиной видна. Вот человек уже идет с горы к своим лозе и розе и закату, и пыли ком, накопленной бесплатно, в груди каверной раковой горит. Он знал, но думал: это все когда-то, и вот уже он смерть несет внутри. На местном кладбище прибавилась плита, остался дом, вдова, лоза и роза. И на карьере, не боясь угрозы, работает сосед, и налита ракии рюмка с градусом серьезным… А про скульптуру скажут: красота! «Я запишу ножом на пиках ледяных…» Я запишу ножом на пиках ледяных приснившийся язык из возгласов одних, на белых остриях наколот и намерз, он станет дневником оледеневших слез. Очищен от меня, прошедший явь и сон, он впишется в разряд возвышенных персон до той поры, пока лавиной не сойдет мой ледяной язык с присвоенных высот. А я забуду смысл и звонких, и глухих и снова не пойму согласных и немых, теперь мне набирать горючую слезу, взлетая над огнем, клубящимся внизу. «Когда в тебе созреет бог…» Когда в тебе созреет бог, парящий над толпой, и сонмы ангелов споют отбой, поймешь, что взгляду из-под туч уже не страшен гром, и сонмы ангелов споют подъем, но тела маково зерно живет в тисках травы и знать не знает наперед, увы… «В неразличимом четвертом часу…» В неразличимом четвертом часу ночь или утро меня обнимает — точные знания вряд ли спасут, скоро на время меня обменяют. Ночь больше свечки, свети – не свети, но неразделен огарок от света. Видишь прореху? Молчи до пяти, хлынет рассвет безраздельного лета. Ты-то при чем, без огарка взошло солнце над тьмою, тобой и минутой. Все же ты верил ночи назло, вот и ответ тебе, не кому-то. Тянется времени крепкая сеть, бьется, как рыба, огарково сердце. Думать не сметь или скоро сгореть. Пальцы обжечь или взгляду согреться. Ночная гроза На фоне дерева, деревни, римских древностей ты движешься, как мушка на глазу, а хочется, все яростней и ревностней, быть в фокусе, как молния в грозу, соединяя здешнее с ненынешним, и добывать из воздуха озон. Высокопарность – это фишка финиша, когда пробой охватит горизонт, и свет мгновенный силуэты дерева, деревни и сокрытого в горе впечатает в невидимое стерео, как раньше снимки были в серебре. И то, что ты увидел за мгновение, обязано весь мир пересоздать!.. Конечно, ожидает заземление. Ни воскресить, ни тронуть, ни раздать. |
