Мажору ехать в противоположную сторону, и они наконец-то прощаются.

Философ в вагоне допрашивает себя: хорошо ли прошла эта встреча? Сохранил здравый смысл («самое несчастное свой ство его натуры»)? Добрым, наконец, он был, или не очень?

Он успокаивается (как, в общем, часто) словами Сократа: «Добрый человек то зол, то добр… доброму человеку невозможно постоянно быть добрым». Меня любят дразнить чужими успехами; как правило, мне безразлично.

Сосед по вагону осведомляется, кровь ли засохла на рубашке Философа.

– Это вино, – отвечает тот честно.

Практический разум (Кант) отвечает на вопрос: что я должен делать?

Сосед язвительно оскорбляет Философа, что вином обливаются только представили известных меньшинств. Зреет конфликт (назревает), ведь гопник, как и Марк Аврелий, не знает слова «милосердие», но, к всеобщему счастью, поезд прибывает на станцию, и Философ, под смех Соседа, спешно пересаживается в другой вагон, радуясь, что сегодня он избежал всякой напасти, что ничто из человеческих дел не заслуживает особых страданий, и что не стоит слишком уж забывать, что этот вот «глубинный народ» – не просто глубинный, он илистый.

У нее у самой парень – она к тебе клеилась – ты ему пишешь: че она ко мне клеится / общий знакомый говорит: она шиз / парень говорит: она идеалист и романтик.

В вагон метро вслед за Философом заскакивают лабухи и играют Бритни Спирс. Метробабка с тележкой и палкой подает им монетки, они принимают. Социальный контракт исполнен.

Нет, ну как вот теперь жить дальше? Как вот теперь жить? Нет, ну раз она с первым, который попался, ну и что, что одноклассник. Так она с кем угодно и когда угодно могла. И уж наверное. И уж наверняка. Это, значит, точно раньше уже подобное было, иначе бы так… с места в карьер не бывает. Но это что теперь, это разрушено все теперь, да?

Когда профессор говорит, что у Марка Аврелия «нет структуры текста», это звучит как аргумент в пользу его художественности.

А этого не было. Ничего не было. А это не считается. Да он сам. Да это сам, и это не считается. Как он после этого может. Как он может? М? Свинья (как он может?)! Свинья! И он свинья, и тот свинья, а я-то что? Сам-то он что? А я что? Я вообще не хотела ехать туда. Он теперь, он. Он еще будет извиняться. Он мне еще будет за это прощения просить.

Восьмилетний пацан на эскалаторе яростно требует, чтобы мать заправила ему футболку. Мать заправляет. Из него вырастет. О, из него вырастет, да.

Если есть два пути, надо идти по третьему.

А раньше все проще было, и игры были простые. Я со двора не вылезал. Казаки-разбойники, выше ноги от земли, квадрат, семья, фишки, ножички, в дурака, в очко, просто в доги или футбольчик, зимой в снежки – просто и как оборона крепости, царь горы, кто родился в (некрасивое) (неполиткорректное), кто последний, тот и лох, пиковая дама – но это просто шариться по заброшкам и стройкам, по подвалам в поисках пиковой дамы, сколько игр было, и все было игрой, а теперь что? Он же был такой всегда как слюнтяй чисто, как же он изменился. И голос грубее стал, как если бы начал курить. Возможно, он и курит, не знаю, я не заметил.

И вообще: психолог говорила: лучше осуществить, чем подавлять.

Умереть в России так же дорого и безблагодатно, как жить.

Может быть, добро вообще нельзя изобразить.

Встречи не состоялось. Нет. Но одно дело, когда грязно нарочно, а другое, когда это не подразумевалось. Это не считается, этого не было, это не считается.

Разочарован Мажор – распадается брак, разочарован Философ – потеряно время, разочарована жена Мажора, разочарован Админ – не перепало.

Вот мы и видим: Философ постарался в стоицизм, Админ – в скептицизм, Мажор остался несчастен. Гармония!

Очень интересная модальность: умереть м о ж н о. Наше поколение, ничтожное и ненужное, – мысль сбивается. А иногда – иногда наступает очень ясное понимание. В такие моменты жалеешь, что не повесился.

Отклонить, отклонить, в отложку. Отклонить – повтор. Отклонить, в отложку, отклонить (не оплачено)? Или пусть полежит пока? Здравствуйте, Никита, не вижу ваш платеж, можете скинуть чек или скрин, пожалуйста? Отклонить. В отложку. Этот какой-то мутный, впрочем, в отложку. Отклонить. В отложку. Отклонить. Отклонить. Отклонить. Этот с мемчиком вместо фотки, эти все мемчики, это как о крики о помощи. Отклонить. Отклонить. Отклонить. Отклонить.

Господин Шаурма проехался на трамвае больше из любопытства; по какой-то причине ему показалось забавным, что трамвай прибыл на конечную, машинистка выбежала из кабины, пересела во вторую кабину и готовилась ехать в обратном направлении. Да, она смешно перебежала, именно поэтому господин Шаурма сел на трамвай.

Поездка его, скорее, разочаровала, а уж необходимость выскакивать вроде как на проезжую часть – и подавно: все-таки это весьма неудобно.

Господину Шаурме было назначено у доктора Гатчины, невролога (господин Шаурма по старинке говорил «невропатолога»). В клинике его внимание привлекли розовые бахилы, он их мял, стремясь раскрыть, и натянуто улыбался. Ресепсионистка не улыбалась совсем, в вендинговом аппарате (господин Шаурма это заметил) очень дорого стоил «Твикс», который был плохо прикреплен к пружинке: того и гляди, упадет, и будто он уже вот-вот падает, и это кажущееся движение образовало в психике господина Шаурмы незакрытый гештальт.

В ожидании господин Шаурма радовался, что ресепсионистка не задавала лишних вопросов, в особенности – наиболее для него оскорбительного «вы, быть может, господин Шаверма?» – а таковой позволяли себе до этого сотрудница страховой, регистраторка в бесплатной поликлинике и – последнее было уж наиболее вопиющим – сотрудница банка.

Наконец, господина Шаурму приглашают войти. Он сперва мешкает – надо ли разуваться – потом вспоминает: на нем же бахилы! – и проходит в кабинет деланоразвязно, разболтанной немножечко походкой. Ничего; обошлось: доктор что-то печатал и на него не смотрел.

– Шаурма?

– Так точно. В смысле, да, – почему-то покраснев, поправился Шаурма.

– Я вас слушаю.

– М-м… м-мм, – замямлил Шаурма. – Головные боли беспокоят.

– Какого рода? Как часто? Какие? – засыпал вопросами доктор Гатчина.

– Да, можно сказать… постоянно… ну… как болит? Ну, как будто у меня в черепе дырка, и от всякого ветра мне в голову отдает.

– Нетипично, – удивляется доктор. – Сколько практикую, еще не слышал таких сравнений.

Затем доктор отрывается от компьютера и открывает рот от удивления. Ладошкой вернув на место упавшую челюсть, врач поднимается из-за стола, подходит к пациенту вплотную, встает, значит, прямо над его макушкой, и произносит:

– А впрочем, у вас ведь и действительно вот здесь вот дырка. Это вам уже к нейрохирургу нужно; я напишу направление.

Доктор Гатчина поворачивается на каблуках, кладет руки в карманы халата, проходит за стол, вынимает руки из кармана и печатает направление.

– Давно это у вас?

– Давненько, да… да уж полгода.

– И у вас болит полгода, и у вас… ну… дырка… и вы только сейчас идете к врачу?

– Так вот, – виновато развел руками господин Шаурма. – Работа!.. и все не соберусь никак.

– Как хоть это все началось у вас? – доктор распечатал направление и вручил господину Шаурме.