– А вот и не всё! Я-то сам по себе, потому – делаю, что хочу, а у тебя – родители, дядя с семьёй. Ты не можешь делать, что хочешь.

– Это почему ещё?

– А спросят, откуда деньги, что скажешь?

– Нашёл.

– Ага! Так тебе и поверили… Проверять начнут.

– Так что же делать?

Егор глубоко затянулся, выпустил дым кольцами и некоторое время задумчиво смотрел, как он медленно тает.

– Ну, я-то путешествовать поеду. Уже точно.

– Куда?

– В Америку.

– Почему в Америку?

– Там войны нет. А доллары есть. И никто там не спросит, откуда они у меня… Слушай, а давай со мной! Знаешь, как мы там заживём!

– А мать с отцом как?.. Не-ет.

– Подумай! Если тебе здесь оставаться, то тебе по любому работать придётся, потому что иначе внимание ненужное к себе привлечёшь, заинтересуются, на какие шиши жируешь. Ещё подумают, что ты вор. По той же причине ты и родителям домик купить не сможешь. Понятно? Не сможешь! Вопросы неудобные начнут задавать. Проблемы возникнут…

– Ну, значит, буду работать.

– Тогда зачем тебе этакое богатство?

– Не знаю пока… Только я от родителей никуда не уеду. Потеряют меня, переживать будут. Лучше я из этих денег помогать им стану. Ну, скажу – зарплату повысили.

– Как хочешь. Твои деньги. А то, что не знаешь, как ими распорядиться – удивляться нечему. Ещё бы! Такое богатство на тебя свалилось. Ты ведь до сих пор слаще морковки ничего не ел, и вдруг…

– Да! – Иван мечтательно прищурился. – Такое богатство! Да я… О, я знаю! Я в Питере мастерскую себе куплю. Курсы по живописи закончу. В самой Академии! У лучших мастеров уроки брать стану. А потом – можно и в путешествие! Во-первых, в Италию! Там для художника – рай…

– Чего? Ты умом не двинулся часом, от счастья?

– Да нет. Смотри.

Иван открыл свой новый чемодан и вытащил из вороха старой одежды папочку на тесёмке. Развязал и стал молча выкладывать перед опешившим Егором свои рисунки. Среди них, между прочим, оказался и карандашный портрет Егора.

– Это я?

– Узнал?

– Очень похож. Неужели это твои рисунки?

– Мои.

– Слушай, а ты прав: бери уроки рисования и дуй в Италию. А я тебе компанию составлю… А потом в Америку.

– Обязательно поедем! Знаешь, я так рад, что тебе мои рисунки понравились!

– Я с художниками мал-мало пообщался, так что кое-что понимаю. Кстати, надо бы тебя познакомить.

– С кем?

– С нашим кружком. Декадентами. Среди нас и художники есть. Слушай, а давай завтра вместе пойдём. Мы теперь богатые! Представляю, как мы их поразим! Зенки на лоб полезут!

– А если они спросят, откуда у тебя деньги?

– Точно… О том, что у меня появились деньги, им знать не надо… О, придумал! Мы их разыграем, скажем, что это твои деньги, что ты, к примеру, князь… Нет, на князя ты не тянешь – культуры не хватает… Ну, ничего, что-нибудь придумаем.

А тут и цыгане подъехали. Разноцветной толпой, с песнями, ввалились они в зал таверны. Это вызвало оживление у немногих посетителей. Половые зажгли свечи. Это придало таинственность залу, начавшему погружаться в сумерки угасающего зимнего дня. Цыгане подошли к столику, за которым сидели друзья. Мужчина в белой рубашке с широкими рукавами, распахнутым воротом и расстёгнутом жилете, в широких шароварах и высоких сапогах, с мандолиной, струны которой он перебирал, и девушка с роскошными длинными волосами ниже пояса, огромными чёрными глазами на бледном лице, тоже в белой рубашке с таким же небрежно расстёгнутым воротом, в длинной цветастой юбке, подпоясанной платком с длинными кистями, в щеголеватых сапожках, звонкими голосами затянули протяжную песню.

«На руке три линии

Лепестками лилии

Ай, нэ-нэ-нэ, ай, нэ-нэ,

Лепестками лилии…»

Мужчина то и дело кланялся Ивану и сверкал белозубой улыбкой. Очевидно, половой сообщил, кто здесь именинник. Девушка пела и, то и дело запрокидывая голову так, что её волосы касались пола, мелко трясла худенькими плечами и полуобнажённой грудью. Остальные цыгане разместились около них полукругом и подпевали. Голоса их звучали мощно и торжественно. Задумчивый напев проникал в душу. Ваня тут же достал чистый лист бумаги, карандаш и стал быстро набрасывать портрет девушки.

Но вот песня смолкла. Девушка на некоторое время замерла с закрытыми глазами, затем в один миг разогнулась, захлопала длинными ресницами и заулыбалась.

– Господин, налей чарку! Выпью за твоё здоровье! – воскликнула она и, не смущаясь, запрыгнула к Ивану на колени. Зато смутился он. Егор распорядился, чтобы принесли ещё один бокал и до краёв налил его молодой цыганке. Однако она, озорно блестя глазами, лишь пригубила его и, соскочив с колен именинника, пошла в пляс, поводя плечами и подрагивая грудью. Хор грянул новую песню, уже плясовую. Цыганка знаками показала Ване, что приглашает его танцевать. Однако он продолжал сидеть с потерянным видом, пока она не схватила его за руку и не выволокла на середину зала. А там его уже не надо было дважды приглашать: шампанское ударило в голову, и, вспомнив, как отплясывал в родной деревне на праздниках, Ваня пустился в присядку. Это вызвало восторг у цыган, которые обступили его и дружно аплодировали, продолжая петь.

Остальное он помнил урывками… То всплывало в памяти, как он полулежит на коленях у красавицы цыганки, положив голову на её обнажённое плечо, её длинный локон касается его лица, а сама она поёт что-то задушевное, глядя куда-то в никуда своими чёрными влажными глазами. Он пытается подпевать, но проваливается в туманное марево, сотканное из табачного дыма и дымки свечей… То вспоминалось, как цыганка смотрит на него своими огромными глазами, в которых пляшут огоньки, улыбается белозубой улыбкой и подносит к его губам бокал вина, он пьёт что-то терпкое и тягучее – и вновь проваливается в забытьё… Вспомнилось, как он достаёт свои рисовальные принадлежности и силится перенести на бумагу образ цыганской девушки, но образ этот всё время ускользает, тает в тумане, растворяется в табачном дыме… И он вновь проваливался куда-то, словно в пропасть летел, падал – и не мог упасть… А потом чья-то прохладная рука взяла его руку, и он покорно пошёл туда, куда его вели… Он вспоминал, как, лёжа на широкой постели с опущенным пологом, смеялся, а рядом с ним лежала полуобнажённая девушка, и тоже смеялась, и они снова пили, прямо из горлышка бутыли, передавая её друг другу… Он вспомнил, как чьи-то торопливые руки расстёгивают его рубашку, гладят его плечи и руки, как касаются его обнажённой груди чьи-то длинные волосы… И – кульминация вчерашнего вечера – обнажённая женщина на нём, совсем обнажённая – он гладит её атласную кожу, чувствует, как под его ласками содрогаются её груди, её живот, слышит сдавленный стон, чувствует… О, что это было! Но это было, было… Не могло ему привидеться такое… Ваня застонал.

– Проснулся наконец? – насмешливый голос Егора вернул его к жизни.

Ваня резко открыл глаза и вновь застонал, так как это простое и привычное движение вызвало резкую боль в голове и приступ тошноты. Однако он приподнялся и огляделся. Он находился в небольшой комнате, всё убранство которой состояло из широкой кровати, полог которой был откинут, небольшого платяного шкафа, умывальника с овальным настенным зеркалом и круглого столика с двумя стульями, на одном из которых сидел его друг Егор в неглиже и смотрел на него с иронией. Ваня перевёл воспалённый взгляд на столик и разглядел, что столик был сервирован бутылкой вина и ломтиками сыра и колбасы. Единственное окно было наполовину зашторено и едва пропускало свет пасмурного зимнего утра.

– Где мы? – пролепетал Ваня.

– Как где? В таверне. Ну, ты и надрался вчера! Сам-то помнишь что-нибудь?

Ваня замотал головой.

– Что, не помнишь, как с цыганкой время проводил?

– С цыганкой?

– О, да я смотрю, ты совсем плох! Конечно, с цыганкой! Она сказала, что, конечно, она девушка скромная и не из таких, но ради такого красавчика готова пожертвовать девичьей честью… Что, девица она была?