– А что – похоже. Ну, коли так, рисуй! Может, ремеслом энтим на хлеб когда зарабатывать будешь.

Расспрашивал Ваня и про Егора.

– Что ты скажешь о Егоре, дядя? Мне думается, что Егор – настоящий мужик, – говорил он, – ему всего двадцать два. А уже мастер и зарабатывает столько же, сколько и ты. Способный, наверно.

– У Егора судьба такая, что не позавидуешь, – заметил дядя Андрей. – Он, можно сказать, вырос на заводе. Завод – его настоящий дом. Мы с Мотей только из деревни приехали, ещё детьми не обзавелись. И его родители тоже только приехали, с Егоркой, ему тогда и десяти не было. И нас, как семейных, поселили в казарме в одной клетушке… Ну, занавесили клетушку простынёй посерёдке, вот тебе и личное пространство, плодитесь и размножайтесь, рабсилу поставляйте для господ буржуев…

– Андрюша! – нахмурилась Мотя.

– А что я – не прав? Короче говоря, нас вместе поселили. Когда Егорке десять исполнилось, его уже в подмастерье определили. Так что за двенадцать лет он мастером-то и стал.

– А где его родители?

– Бог прибрал.

– Царство небесное… – вздохнула Мотя. Ваня перекрестился.

– Сначала мамка его… Кашлять начала. Не климат ей тута. А после и батя его.

– А он от чего?

– Запил. Да и замёрз как-то зимой… Егорка уже подросток был. По первости от горя в себя ушёл, подавленный был. Поначалу всё возле нас крутился, всё-таки взрослые, а он – пацан, да мы и с родителями его в хороших отношениях были… А потом пообвыкся, самостоятельный стал… В общем, так и живёт на заводе… Парень он неплохой, только ты сильно-то к нему не прикипай, научит чему дурному.

– Кто? Егор? Да что ты! Чему он может меня научить? Только хорошему! Я же новенький, не знаю ничего.

– Ну, мало ли… Дело молодое.

– Да что у меня – своей головы нет?

– Парень говорю, неплохой, да без царя в голове, без Бога в душе.

– Кстати, – встрепенулся Ваня. – Воскресенье завтра.

– Ну. И что?

– В храм надо.

– О! Это вы без меня! Это тебе Мотя компанию составит.

Мотя тепло посмотрела на него.

– Давай, коль не проспишь.

– Как можно!

– Можно или не можно, а только ждать я тебя не буду. Ровно в девять – во дворе.

– Спасибо, тётя, что меня с собой возьмёте. Я же не знаю ничего. Разве с Егором пойти…

– Ну, Егор точно тебя в церковь не поведёт, – хохотнул Андрей. – Да и я не хожу. У нас Мотя только в церковь ходит.

– Как же так – в церковь не ходить? – удивился Ваня.

– Ну, знаешь ли… Я так в цеху изматываюсь, да на ногах все двенадцать часов, что ещё и в церкви стоять – нет уж, увольте…

– А братовья ходят?

– Не ходят! – вмешалась Мотя. – Раз отец не ходит, так и их не заманишь!.. Так что завтра подходи часам к девяти. Да не опаздывай! Я на 7-ю линию хожу – путь не близкий.

В воскресенье Ваня проснулся затемно. Отовсюду раздавались храп и сопение спящих рабочих. Стараясь не шуметь, он стал в потёмках одеваться, однако чутко спавший Егор проснулся:

– Чего гремишь ни свет, ни заря?

– В церковь собираюсь, – шёпотом ответил Ваня.

– Чего? Делать тебе нечего. Лучше бы поспал подольше… Ну да ладно, дурь-то скоро выветрится…

Егор перевернулся на другой бок и натянул одеяло на голову.

Ваня умылся, вдоволь наплескавшись под струёй холодной воды, все спали, и никто ему не мешал, не толпился у выщербленных раковин. Водопровод же, даже такой, казался ему чудом после деревенского колодца во дворе. Впрочем, здесь, в большом столичном городе, всё изумляло Ваню и наполняло счастьем, восторгом, осознанием того, что теперь он причастен к жизни большого мира, что он – в эпицентре новой, интересной жизни, познавать которую и жутко, и весело.

Улица встретила его зимней сказкой: за ночь выпал снег, хлопья которого и сейчас ещё порхали в воздухе. Снег пушистой, воздушной массой лежал на мостовых, укутав их, словно пуховой периной. Он таинственно сверкал в тусклом свете фонарей, так что Ване казалось, что он ступает по белому ковру, расшитому бриллиантами. «Ведь вот снег… – размышлял Ваня, – как он сверкает, как переливается… Да ни один брильянт с ним не сравнится! Такую красоту человеку не создать, только Бог может… А ведь красота эта ничего не стоит, всякий нищий может эту красоту, это сверкание ногами топтать… Почему снег ничего не стоит? Ведь он красивый! Может, потому, что его нельзя в сундуки запрятать? Нельзя продать, нельзя присвоить? Попробуй запрячь его в сундук – растает. И нет его. Он – для всех. Любуйся, трогай! А все равнодушно проходят мимо и красоту такую не замечают… Так и с благодатью Божией. Она – для всех. Она в воздухе разлита. Купайся в ней, как в озере, ныряй с головой. А кто её замечает? Все уткнутся себе под ноги, глаз от земного оторвать не могут, все заняты мирскими делами. Вот и получается, что люди – сами по себе, а благодать – сама по себе… Так-то»

Примерно такими сбивчивыми мыслями была занята голова Вани, когда около девяти утра он подошёл к подъезду дядиного дома. Наступал хмурый рассвет. Снег перестал падать и лежал на земле бледным саваном. Фонари потухли, и он уже не сверкал в их золотом свете, а просто отражал низкое серое небо, и сам померк, стал сероватым. День обещал быть пасмурным и тоскливым. Только не для Вани!

Вот дверь отворилась, пропуская худенькую фигурку дядиной жены, закутанную в тёплый платок, в короткой шубке с меховой оторочкой на рукавах и по подолу, из-под которой выглядывала пёстрая ситцевая юбка и добротные сапожки. «Тётя-то как одета фасонно – по-городскому», – отметил Ваня.

– Здорово, племяш! – её глаза озорно щурились. – А я уж думала – проспишь.

– Здравствуйте, тётя… Скажете же – просплю! Попробовал бы я у мамки с батей службу проспать…Так огрели бы…

– Так тут нет мамки с батей. Свобода… Ну, идём.

– Идти-то далеко?

– С полчаса.

Для Вани ходить в церковь по выходным было также естественно, как на ночь запирать скотину, а утром подбрасывать дрова в остывшую за ночь печь… Таков был ритм размеренной, деревенской жизни: всей семьёй ходили в субботу – к вечерней службе, в воскресенье – к обедне. Так было принято, так было заведено. Все односельчане стекались в деревенский храм, стоявший на пригорке и видный издалека своими золочёными маковками. Выструганный из досок, почерневших от времени, незатейливо украшенный написанными местными умельцами иконами, которые тоже почернели то ли от времени, то ли от копоти свечей, он был уютен и привычен, как старенький Ванин дедушка, всё время проводивший на полатях. Только доброго, смирного старичка не стало, а храм продолжал стоять… А ведь храм этот помнил деда ещё ребёнком: помнил, и когда принесли его крестить, и когда выстаивал малыш первые свои службы. Помнил храм, когда дед, ещё молодой парень, венчался здесь с Ваниной бабушкой, тогда – худенькой, застенчивой девчонкой. Помнили закоптелые стены, когда дед с бабкой, а тогда – молодые родители, приносили крестить сюда и своих детей, Ваниного отца Фёдора, дядю Андрея, и других их сестёр и братьев – всего в семье родилось восемь детей… Помнил храм, когда родня приводила деда, еле стоящего на ногах, на литургии. Помнил, когда отпевали его, лежащего в простом деревянном гробу… И также помнил старинный храм и родителей деда, и его бабушек и дедушек – несколько поколений прошли через него – крестины, венчание, отпевание…

Ваня любил маленький и уютный храм, как родного человека. Ему казалось, что он – живой, что у него тоже есть душа, а иконы – это его глаза, которыми он то строго, то ласково смотрит на своих чад. Особенно трогала его душу вечерняя служба зимой, когда в полумраке таинственно мерцали огоньки свечей, а лики святых как будто оживали и задумчиво смотрели на него, словно знали наперёд всё, что с ним будет…

… На улице в выходной день было непривычно тихо. По короткому мосту перешли через речку Смоленку, и по прямым и стремительным, как стрелы, улицам, которые и назывались непривычно – линии, вышли на ту самую 7-ю, где располагался храм. Дома становились всё более нарядными, стали попадаться пролетки и первые редкие пешеходы.