Они с мамой стали жить вместе, с новой женой и дочкой, и осиротевшая квартира наполнилась топотом детских ножек и криком, который звучал как музыка. Мама полюбила внучку со звериной силой, ее нельзя было оторвать от девочки; она даже обижала жену, которая желала тоже любить своего ребенка, но бабушка решила, что родители могут только испортить внучку, и в выходные, когда они болтались дома, зорким соколом смотрела, чтобы они ее не повредили и не отравили; в будние же дни она царила безраздельно, вцепившись в девочку, как в спасательный круг своей уходящей жизни.

Когда девочка подбегала к бабушке на нетвердых ножках, бабушка топила свое лицо в ее кудряшках, пахнущих детством, и теряла сознание, не могла с ней расцепиться.

А весной она увезла внучку на дачу, где никто не мешал пить бальзам ее щечек, волос, ручек и ножек.

Когда Миша встречал признаки еврейской темы в любом разговоре, он становился неистовым; он болезненно и странно много читал по этой теме, пытаясь понять природу своей ненависти.

Аргументов было полно, и в жизни и в книгах, толпы евреев жили в истории разных народов; их гнали, мучили, но они восставали и на пустом месте становились богатыми, влиятельными и сильными.

Они всем мешали; их было мало, но они всегда занимали много места в чужих головах; их слова, музыка и книги смущали целые страны и народы, и всегда, в конце концов им всегда приходилось уходить и все строить заново.

Его учителя в школе были замечательными людьми, они не торговали, не давали деньги в рост, не крутили и не мутили — они просто учили детей и жили бедно, как все; он искал в них что-нибудь тайное, липкое, нехорошее — и не находил; он даже любил своих учителей, хоть и стыдился этого.

В университете у него тоже были профессора, которых он очень уважал, он видел их жизнь, ничем не примечательную; он знал много врачей и инженеров, соседей и знакомых и не находил поводов для ненависти. Тогда он перестал искать вокруг себя и стал искать в истории — и нашел.

Ему стали попадаться книги, где евреи представлялись чудовищами: в России, например, они сделали революцию и разрушили империю; это его успокаивало, в своих поисках он уже чувствовал себя ненормальным, но книги, где вскрывалась подлая суть отцовских предков, его усмиряли. Он временно успокаивался, но потом вулкан ненависти опять выплевывал черную лаву немотивированной злобы к людям, которых Миша считал недочеловеками, — ему очень помог Гитлер со своей яростной книгой «Майн кампф», где нашлось достаточно доводов против евреев; хотя убийство Миша, как культурный человек, не одобрял, но целесообразность окончательного решения еврейского вопроса он, как ученый, понимал.

Ему было противно, что его православная вера вынуждена ковыряться во всех этих Моисеях, Исааках, Ноях, Эсфирях и Суламифях, Давидах и Голиафах, зачем это нужно русскому человеку, зачем ему эти мифы и легенды чужого народа?

Он даже спросил своего священника: разве мало нам Нового Завета? И тот ответил, что такой вопрос верующий человек задавать не должен, вере не нужны доказательства.

Ответ Мишу не убедил, он не мог все принимать на веру; видимо, еврейская часть его вынуждала все подвергать сомнению; и тогда он решил исключительно с научной целью пойти в синагогу и поговорить с талмудистами.

Такое решение он принял спонтанно, когда шел в аптеку на Маросейку за гомеопатическими каплями для ребенка — бабушка помешалась на гомеопатии и внучке давала только микроскопические горошины от всего; девочка была здорова, но кто лучше бабушки знает, что давать свету очей.

Миша беспрекословно перся в аптеку от Китай-города по Архипова и оказался у дверей синагоги.

Он решил, это судьба, и толкнул тяжелую дверь в преисподнюю.

За дверью оказалось вполне мило, в зале никого не было, служба закончилась; лишь за столом, как ученики, сидели люди и изучали недельную главу Торы. Он сел тихонько за стол и стал слушать молодого раввина; неожиданно для себя он увлекся, он знал историю Иисуса Навина и эту сказку, как тот остановил закат солнца во время битвы, верить в это он не желал, но как художественный образ это удивляло его своей поэтичностью и страстью.

После урока Миша подошел к молодому раввину и стал расспрашивать, но тот его перебил и спросил, не еврей ли он, он ответил, что нет, раввин же рассказал о том, как евреи в Испании во времена инквизиции вынуждены были под пытками принимать чужую веру и предавать завет отцов, но ночью, когда город спал, они собирались в подвалах и молились своему богу; те, кто переходил в чужую веру, не осуждались и могли в любое время вернуться к своим без кары и раскаяния.

Миша понял, для чего раввин поведал ему об этом, но ничего не возразил и вышел на улицу; всю дорогу до аптеки на него пялились люди, а он не понимал почему.

Вдруг понял. На улице было жарко, и Миша расстегнул рубаху; на груди его сиял нательный крест, на голове же была кипа, которую он надел при входе в синагогу.

Он встал, как соляной столп, как сказано в Библии, но ни гром, ни молния не поразили его; он сорвал кипу с головы, поцеловал крест, и у него второй раз в жизни заболело сердце.

Миша стал популярным телеведущим, и его стали приглашать на разные сборища с иностранцами, где он отстаивал с пеной у рта Святую Русь. Его пылу удивлялись даже святые отцы из патриархии, он слышал однажды, как один толстопузый митрополит сказал шепотом другому: а наш-то жидок горяч; ему стало противно, и он перестал ходить в храм, обидевшись на чиновников от Господа Бога.

Он встречался с западными интеллектуалами, вел с ними жаркие дискуссии о мультикультурализме и мировом заговоре масонов и евреев, боролся с тоталитарными сектами и мракобесием и написал книгу «Мы русские, с нами Бог».

Ее все обсуждали, особенно то место, где он объяснил, что еврей может быть в десять раз круче русского в десятом колене, если его принципы тверды, как скала.

На встрече с читателями Мишу поддел маленький карлик из еврейского племени с вопросом, а не тяжело ли предавать отца, давшего ему жизнь; Миша не выдержал, сорвался на крик, а карлик смеялся и обещал, что Мишу первым сожгут на костре инквизиции хоругвеносцы, которые уже составили списки скрытых евреев.

Однажды он обедал с американским профессором-славистом, и тот тоже задал ему традиционный вопрос о евреях России, он не хотел оскорбить Мишу, он ничего вообще не имел в виду, но Миша завелся и спросил его в ответ про Америку и ее евреев.

Профессор, рыжий ирландец, привел ему одну фразу, которая описывает место евреев в Америке: «С ними обедают, но не ужинают». Миша все понял, и ответ застрял у него во рту.

Самое главное испытание его веры случилось в театре Ленком, куда его привела жена на спектакль «Поминальная молитва».

Там, на сцене, между синагогой и храмом рвал сердце маленький русский человек Евгений Леонов, игравший старого еврея в вечной трагедии, которую евреи любят тыкать всем в морду.

Но самое главное было — на сцене рвалась душа главного режиссера, который не знал, как выбрать между мамой и папой: она была с русского поля, а папа с другого берега, а он не мог выбрать, с кем он, кто он и в каком храме его место.

Увиденное потрясло Мишу, он видел того режиссера по телевизору, и его внешний вид не вызывал сомнения у зрителей, какого поля он ягода, но сам он себя не видел или видел то, что хотел.

Но у души нет зеркала; все говорят, что глаза — зеркало души, но у режиссера глаза были всегда прикрыты, он не сверкал очами, он их прятал. Все свое смятение он вложил в этот спектакль, он искал ответа на свой главный вопрос и не находил его; и тут у Миши третий раз закололо сердце, да так сильно, что он даже чуть не задохнулся от этой боли.

А осенью свет померк — умерла мама, тихо, вечером, она уложила спать свою чудо-девочку и села смотреть телевизор, а потом вздохнула, сползла с кресла и больше не дышала; и тогда Миша замолчал.

Он не помнил, как ее хоронили, дом был полон каких-то людей, но его с ними не было.