Жена на похороны не пошла, на погост его снесли мужики из дачного кооператива.

На девятый день самец страуса вырвался из загона и принес яйцо из новой кладки на могильный холм.

Каким будет плод нетрадиционной связи, мы не знаем.

Мой плот

Армия не дала мне практически ничего, но, слава богу, ничего не забрала.

Я не приобрел там друзей; тех же, кого я считал врагами из-за неудобств, которые они мне доставляли, уже не разглядеть сквозь толщу лет, но кое-что я в армии приобрел — умение жить в нечеловеческих условиях.

Человек может не есть десятки дней, но спать он должен, через трое суток без сна он сходит с ума, если только он не на кокаине.

Так вот, я не спал в армии целый месяц; я был в наряде, стоял на тумбочке, это небольшой подиум в казарме, где стоит дневальный; рядом стоит телефон, и дневальный, если он молодой, стоит днем и ночью, почти не спит, иногда днем ему дают еще задания — почистить туалет, ну и другие грязные работы, вот в такие минуты дневальный должен найти укромное место и заснуть хотя бы на десять минут.

Место должно быть укромным, но только в расположении роты: если позовут, а ты не откликнешься сразу, то тебя ждет суровый приговор старших товарищей, ночью будет трибунал и нарушитель будет наказан, как изменник роты, и грудью встретит удары своих товарищей.

Но я нашел такое укромное место в расположении; инстинкт самосохранения привел меня на помойку, там за откинутой крышкой был оазис, из-за крышки там образовалась площадка, покрытая жирной травой, удобрения из отходов жизнедеятельности нашего батальона кормили этот оазис.

Там было тихо и грязно, летали жирные мухи. Их запах отбивал охоту дышать даже у тех, кто от природы не имел обоняния.

Я забирался под крышку помойки, на эту вонючую лужайку, и засыпал, как у мамы на руках.

Сколько длился этот сладкий сон, я не помню, но зычный голос сержанта Антоняна ревел для меня трубами Армагеддона, я вспархивал со своей лужайки совершенно бодрым и представал перед Антоняном — дурно пахнущий, но совершенно отдохнувший.

Он морщился, посылал меня на своем языке к моей матери, я не спорил; он говорил: исчезни, и я уходил на арык стирать свое исподнее и опять спал — сидя, с руками, опущенными в воду.

В такой позе много не наспишь, пару раз я падал в арык, но потом научился, я сплел себе стульчик из лозы и опирался на него, и больше в арык не падал.

Потом я возвращался в мокром х/б, воцарялся на тумбочке и продолжал службу; наступала ночь, меня никто не собирался сменять, и я стоял, стоял и спал стоя, качаясь, как метроном, скажу прямо, мне было плохо, но вешаться я не собирался.

Самое тяжелое время наступало с трех до четырех утра, тяжелый и теплый дух казармы морил меня наповал, я залезал под ближнюю кровать и проваливался в сон, понимая, что если кто-то проснется, то мне пиздец, но организм, просчитав варианты, давал команду «спать», и я послушно засыпал под кроватью старшего сержанта Антоняна; от веса его жирного тела сетка лежала почти на полу, но я находил место в этой щели, там мне было хорошо.

Через час тревожного сна я просыпался сам и уже стоя пережидал минуты до подъема.

А с утра начиналась новая канитель, но я научился отстраняться от реальности и ждал, когда все разойдутся и я пойду чистить говно в ротный туалет, а потом заползу на помойку и опять перехвачу двадцать минут спасительного сна.

Лужайка за помойкой размером полтора на полметра в те дни спасла меня, природа нашла для меня зону выживания, я сейчас в своей королевской постели два на два не могу так быстро и крепко заснуть, иногда это затягивается на долгие часы.

Я кручусь на шелковых простынях, усыпляя себя плохими фильмами и тупыми радиоголосами, и не могу найти себе места в пространстве, в котором, наверно, много антонянов, они держат меня в бодрствующем состоянии, они пугают меня невидимыми страхами, от которых мне страшно засыпать.

Можно принять какое-нибудь зелье или выпить водки в достаточном количестве и упасть сраженным на постель, но в таком сне приходят демоны, и звенят в свои колокольчики, и напоминают о совершенных деяниях, которые я уже давно старательно забыл.

Я часто вспоминаю тот спасительный сон на помойке, где я не видел снов, а я реально не видел никаких снов в армии, действительность была такой цветной и яркой, что снам в ней места не было.

У каждого из нас свой спасительный плот: кто-то спасает себя водкой и женщинами, кто-то медалями и банковским счетом, кто-то перестал спасаться и плывет по течению.

Равновесие на бурной реке доступно профессиональным гребцам, но в жизни этому нигде не учат; попадая в круговорот своей жизни, приходится полагаться на удачу и молиться, чтобы твой плот не разбился о крутые берега.

Если ты прошел один порог и выплыл на чистую воду, не обольщайся затишьем: за камышами тебя может ждать воронка, которая втянет тебя в такой водоворот, что прежние пороги покажутся искусственной волной в бассейне дачного участка.

Путешествие в святой Диснейленд

Я человек простой и на веру ничего не принимаю.

Был я недавно на Святой земле, давно собирался, многие люди мне говорили: мы тебе завидуем, ты увидишь и поймешь про себя многое.

Сел я в автобус с гидом, по виду — бывшей питерской учительницей, которая когда-то хотела стать Ахматовой и Цветаевой одновременно, но не стала, потом переехала на историческую родину и тоже не нашла, чего искала, и вот обрела себя в роли экскурсовода по библейским местам.

Она стала сразу вещать о мировых святынях так, как будто бы в автобусе сидели люди с Сатурна, которые не учились даже в средней школе; все эти сведения вперемежку с козлиными анекдотами из жизни евреев и арабов она тараторила с брезгливым выражением, свойственным питерским интеллигентам, уверенным, что они знают абсолютную истину.

И вот мы стоим на Масличной горе, перед нами лежит Ершалаим, и она, как в плохом театре, начинает читать начало двадцать пятой главы «Мастера и Маргариты», и я понимаю, что Булгаков описал буквами больше и ярче, чем то, что видят мои глаза.

У храма Гроба Господня толпа посетителей, которые прут в него, как на аттракцион, и все фотографируются, как в зоопарке: вот я с жирафом, вот я со львом, вот с монахом-бенедиктинцем.

Разноцветье рас, многоголосый Вавилон, все желают зафиксировать себя на фоне святынь, и это, похоже, их главная цель; очень мало паломников, они сразу видны, они скромны и молчаливы, и видно, как они потрясены, а остальные — просто толпа зевак, которым все равно: мечеть Омара, Стена Плача или храм Гроба.

Для 99 % это Диснейленд с сувенирами. Грустно.

Покидая Иерусалим, я понял, что еще не дорос до понимания истины, буду ждать следующего раза, может быть, тогда на меня снизойдет божья благодать.

Кстати, у Стены Плача я не оставлял записок, посчитал неудобным о чем-то просить: пусть Создатель поможет тем, кто больше нуждается, а я пока сам попробую делать то, что в моих силах.

В тот же день я ехал в аэропорт на электричке и стал невольным свидетелем разговора двух бывших российских граждан.

На соседних креслах сидели набожный ортодоксальный еврей пенсионного возраста и крепкий мужчина лет сорока пяти — по-видимому, бизнесмен очень средней руки, на голом плече у него была наколка боевых частей израильской армии.

По его напряженному лицу было видно, что он хочет что-то спросить у божьего человека.

Поерзав несколько минут, он с почтением обратился к ортодоксу: можно ли, мол, попросить совета; сосед благосклонно разрешил, и заблудившийся в своих терзаниях ветеран войны в Ливане рассказал, что его жена изменила ему с его лучшим другом и он не знает, что делать; он выдохнул все это на одном дыхании и замер, ожидая совета.