Через неделю меня озноб бить начал: не звонит Сорокин; целую неделю не звонил, я уже все передумал: может, в Центре какая заминка, может, градус международных отношений изменился?

Оказалось проще простого. Сорокин наконец позвонил и сказал, что картошку ездил копать на Брянщину, мамке помогал заготовки делать; и назначил встречу на конспиративной квартире в гостинице «Северной» на Сущевском Валу.

Четвертое письмо Анне Чепмен

Дорогая Анюта!

Я закончил прошлое письмо элегическими воспоминаниями о моей супруге-покойнице Розе, которая попала в ловушку к Либерману, но я спас ее от сионистской атаки его жалкого обрезанного члена, я снежным барсом напал на этого похотливого козла и защитил ее честь, но сейчас не об этом.

Ночь сегодняшняя мне далась нелегко, нахлынули видения о первом визите в гостиницу «Северная», что на Сущевском Валу.

Было это лет сорок назад, когда поход в ресторан приравнивался к половому акту, это было так же редко, но только не у меня.

Я замечу Вам по ходу пьесы, что тогда я был молод и хорош (сейчас в это трудно поверить) и тренировал свое любидо в общежитии чулочно-трикотажной фабрики в Сокольниках. Девушки там были доступные, и мне, москвичу, они давали только за перспективу прописаться на моей весьма неплохой жилплощади на Ткацкой улице возле метро «Семеновская».

Привел меня туда мой старший товарищ, специальный корреспондент газеты «Труд» и автор нескольких рассказов, напечатанных на шестнадцатой полосе «Литературной газеты».

Объяснить Вам степень его крутизны сегодня я не могу, но он мог все: взять билет на поезд и самолет, войти в любой театр, купить водку и импортное пиво в «Елисеевском» и даже в Сандунах получить номер для совместной помывки с женщинами.

У него даже во Дворце водного спорта была отдельная дорожка во время тренировки сборной Москвы по многоборью.

Сейчас это делает любая сука, а тогда это доставалось только лучшим или очень богатым буратинам еврейско-кавказского розлива (в хорошем смысле).

Мы ходили с ним в гости к академикам и директорам гастрономов на обеды и ужины, он читал им свои рассказы, и нас кормили на убой, и наливали, и даже предлагали нам своих дочек — для общения, вот такое отношение было к мастерам культуры в период расцвета застоя.

Он дал мне тогда свою визитную карточку, где были ордена — и главное, там было отлито жирным шрифтом, что это орган ЦК КПСС, а этот орган тогда имел всех, и не только женщин, а просто всех и каждого, включая и карательные органы.

Я решил проверить себя, чего я стою без моего поводыря, и пошел в ресторан «Северный» на ужин, залегендировав себя как журналиста центральной газеты.

В том ресторане очереди не было, туда чужих просто не пускали, там сидели очень серьезные люди, ну очень авторитетные, как сейчас говорят пошляки-газетчики.

За стеклом входной двери маячил человек в белом халате, по повадкам бывший майор НКВД на пенсии, и он смотрел на меня, как на пустое место, но я вынул визитку и приложил к зеркальной двери, он увидел ордена и открыл дверь ровно на секунду, а потом опять нырнул в теплый мир праздника, но через минуту показался в черном смокинге величественный господин, похожий на графа, он распахнул предо мной дверь и засиял золотыми зубами 999-й пробы — у него во рту, по самым скромным подсчетам, было двое «Жигулей»; он сам снял с меня кроличью шапку и дубленку, сшитую из тулупа охранника одной колонии, купленного моей мамой на Преображенском рынке.

Меня провели к столу у окошка, и мэтр сам поменял хрустящую скатерть на новую и спросил меня, чего я желаю. Я желал все и сказал, как старший товарищ, ему на ты: «Принеси все вкусное», господин все понял, он вообще все понимал, как профессор психологии, и исчез за бархатной портьерой в своих закромах.

Через минуту две официантки, Таня-Валя, принесли два огромных подноса, там было все: маслята, язык, балык, залом, бочковые помидоры, судачок, два графина с белым и цветным и тарелка зелени и свежих овощей с огорода города Баку; я решил: умру, но съем все, и будь что будет.

Господин в черном подошел и извинился, что нет икры, я извинил его и сказал вальяжно, что материал о ресторане будет в пятницу, в рубрике «Маяки столичного питания».

Он пятился задом и одновременно кланялся, как китайский болванчик на моем пианино, на котором я так и не научился играть.

Ел я долго, с перерывами, выпивал из двух графинов и довольно скоро окосел основательно; уже пришли музыканты, старые хмыри, игравшие когда-то самому Васе Сталину на последнем этаже гостиницы «Москва».

На сцене пел человек, похожий на Фрэнка Синатру.

Я был изрядно пьян, в состоянии «Остапа понесло».

Я щелкнул пальцами, как Игорь Кио, и сразу предо мной возникли Таня-Валя, их уже не было двое, они слились в одно целое, половина была белой, а вторая — черной, и с этим целым я пожелал танцевать под песню «Мой путь».

Таня-Валя глянули на метрдотеля, тот кивнул, и началось; хмырь объявил, что эта великая песня звучит в мою честь — но под именем Виктора Терехина из солнечного города Люберцы.

Зазвучал «Мой путь» на языке оригинала, и мы поплыли с Таней-Валей по паркету; во время припева, когда вступили духовые, я чуть не заплакал, это мой путь, подпевал я, обнимая четыре сиськи и две жопы.

Второй куплет я пел уже на сцене, и оркестр аккомпанировал стоя, как оркестр Гленна Миллера самому Синатре, а потом я упал прямо на стол уважаемым людям, прямо в блюдо с хинкали попала моя нога, и я закрыл глаза, понимая, что мой путь завершен.

Но случилось чудо: им объяснили, что я из ЦК, они простили представителя правящей партии, очнулся я в бельевой, где лежал на ворохе белья.

Меня гладили мои наперсницы и дули на шишку на лбу по очереди, из зала опять звучал «Мой путь», я встал и вернулся к столу, где была уже вторая перемена блюд.

Потом я упал еще раз, и мой путь чуть не завершился окончательно.

Убирать разбитую мною посуду вышла в зал наша институтская лаборантка Инна, мать-одиночка и хороший человек; увидев меня, жалкого третьекурсника, в роли Хлестакова на губернском балу, она онемела, онемел и я; сразу протрезвев, я в момент стал Вольфом Мессингом и взглядом дал понять, что мы незнакомы; я был в шаге от провала, и она поняла меня и стала вести себя как жена Штирлица в кафе; я заказал песню из одноименного фильма, и она все поняла.

А потом, Аня, у меня началась конспиративная встреча…

В зал входил капитан Сорокин; я был как тетива индейского лука.

Пятое письмо Анне Чепмен

Ну вот, опять, Анечка, я на передовом рубеже; капитан Сорокин — «мон женераль», так я звал его в годы нашего сотрудничества, — мигнул мне левым, рабочим, глазом, и я поплелся за ним через кухню в номера.

Кстати, второй глаз капитан Сорокин потерял во время спецоперации в ресторане «Янтарь» на Электрозаводской в 72-м году, но это официальная версия…

Они с соратниками обмывали звездочки майора К. и попали под замес армян и азербайджанцев, которые уже в те далекие годы, когда дружба народов СССР была витриной для всей прогрессивной мировой общественности, испытывали друг к другу личную неприязнь на почве раздела Измайловского рынка.

Стулом, пущенным в сторону стола лиц кавказской национальности — личности метателей установить не удалось, — ему выбили глаз, а в отчете надписали, что была спецоперация против дашнаков и басмачей.

Сорокин вместо глаза получил грамоту, виновных не нашли, потому что не искали на свою жопу приключений.

Ну сейчас не об этом.

Сорокин привел меня в пыльный номер и стал меня склонять к сотрудничеству с органами, начал он издалека.

Он сначала спросил про Розу, верна ли она мне, как Мария Склодовская-Кюри самому Кюри; будем ли мы с ней единым организмом, как супруги Розенберг при передаче ядерных секретов.