— Не о тебе речь. Работники вроде тебя для нашего дела не годятся. Бай Петко, земля ему пухом, говаривал, что пупок твой в литературе резан и потому она тебе и мила. Отпустить тебя предлагал…
— О прежней работе, о братве нашей я так ничего и не написал, а жаль…
— Да писать-то особенно нечего. Право, я даже не вижу, что можно написать о нас. О важном не напишешь — тайна, а все прочее — обыденщина, мура сплошная.
Капитан тем временем окончил осмотр.
— Тут с первого взгляда все ясно, — доложил он. — Кто-то поорудовал наспех, даже следы не удосужился замести.
— Вы свободны, капитан. Потом обсудим. — Жельо Пенев поднялся. — Ты, Марин, продолжай заниматься своими делами. Попрошу только известить меня, если возникнет хоть малейшее подозрение. Вот телефоны, дозвонишься по любому.
У Коева мелькнуло в уме поделиться насчет посещения бондаря и тени, подслушивавшей их разговор, однако он промолчал — настолько наивными выглядели его опасения. Зачем обременять деловых людей беспочвенными фантазиями?
В дверях Пантера задержался. Пожав Коеву руку, он словно бы в шутку сказал:
— Не забывайте нас, все-таки. Не совсем честно с вашей стороны. И в провинции живут люди…
Человек, которого Коев встретил у кафе, где собирались пенсионеры, был сухощавый, насупленный старикан, как раз из тех, которые только и ищут к чему бы придраться и любого готовы разделать под орех, как любил выражаться Старый. Однако Коев хорошо знал, что несмотря на колкий язык, бай Петр, или Клюв, как его прозвали за острый нос, слыл человеком справедливым и неподкупным, поблажки никому не давал. Он искренне обрадовался, завидев знакомого со школьных лет и поныне здравствующего старика.
— Бай Петр, — подал ему руку Коев, — рад тебя видеть.
— Чего это ради ты так рад? В должниках твоих вроде не состою, так что взыскать с меня нечего, — четко, без запинки и малейшего намека на шутку отпарировал старец.
— Гм, а я-то возомнил, что ты узнал меня, — смутился Коев.
— С чего ты взял, что не узнал? Ты же все по телевизору распинаешься, уму-разуму нас, дураков, учишь. Вот целых три дня на комбинате ошиваешься, с Миленом все трактиры окрест облазили.
Коев от души расхохотался.
— Ничегошеньки от вас не утаишь!
— Утаишь, черта с два! Срам потеряли. Стыд не дым, глаза не выест, а? Взяли за моду разные там софийцы в легковых машинах наезжать. И торчит в ней один, как пень, тоже, дескать, не лыком шиты. Нечто поезда перевелись? Плати за билет и езжай по-людски. Так нет, бензин ему дай жечь. Если подсчитать, так сколько же понапрасну загнал один-то ездок? Важная, знать, птица…
— Да не сердись ты так, бай Петр.
— Тоже защитник! И ты, небось, в машине прикатил? При шофере?
— Нет, поездом приехал.
— Поди, чином не вышел?
— Будь по-твоему.
— По доброй воле навязался, так давай теперь раскошеливайся, угощай.
— С превеликим удовольствием, бай Петр.
Они заказали по чашечке кофе и рюмке коньяка. Другого бай Петр, по его словам, в рот не брал.
— Люблю коньячок, — пояснил старик. — Народ кругом виски и водку хлещет, а у меня все шиворот-навыворот, коньяк уважаю. Теплынь от него по телу, живот прогревает, глотку смазывает. А ты как?
— Лишнего не потребляю.
— Вот это похвально. А то нынче все поголовно как с ума сошли. И бабы не отстают. Сосут, точно удавы. И табачком пробавляются. Равноправие с мужиками себе выхлопотали. Раз все равны, то отчего же в армию не рвутся служить? Враз бы согнулись под вещмешком и с оружием, шутейное ли дело отмахать километров тридцать маршем… Равноправие… Палка по ним плачет…
Коев взвесил в уме давнишние разговоры со своим собеседником, вспомнил его дружбу со Старым, постарался представить его в дни Великих событий и впоследствии. Он ему виделся все таким же несговорчивым. Трудно сказать, на кого всю жизнь брюзжал этот человек, однако ни у кого не вызывало сомнений, что это лишь одна видимость, ничего не поделаешь — с таким норовом уродился. Не то чтобы против тебя лично что-нибудь имел, но непременно встречал в штыки каждого.
— Твое здоровье, бай Петр, — поднял рюмку Коев.
— Уж чего-чего, а здоровья от такого зелья не прибавится, а охота… С богом!
Коев отпил и взглянул на старца.
— Бай Петр, ты ведь после Девятого в милиции служил?
— Там и на пенсию вышел.
— Помнится, ты долго там оставался?
— Помнится!.. — вскипел старик. — Легко тебе, а мы тут лямку тянули.
— Каждому свою лямку тянуть приходится.
— Лямка лямке рознь. Случается, одно притворство, и это каждый дурак знает…
Коев только посмеивался. Ершистый старик был ему по душе. Вот и друг у него такой же заядлый спорщик. Ты ему слово — он тебе десять в ответ. Согласишься с ним — так он на другую сторону переметнется. Как-то увидел у Коева в руках томик Томаса Манна и тут же принялся нахваливать собрата по перу. А через пару дней они увиделись снова, и Коев, между прочим, помянул добрым словом любимого автора, эрудита, мастера образа, заслуживающего всяческого уважения. «Ха-ха, тоже нашел эрудита! — услышал он в ответ. — Какие-то жалкие, бледные персонажи рисует, ни больше, ни меньше, горе-философ…»
Бай Петр сделал глоток, пригладил усы и кажется повеселел малость.
— Сам-то ты где работаешь?
— В одной редакции.
— Баклуши бьете?
— Ага, в потолок поплевываем, — добродушно поддержал Коев.
— Драть вас некому. Отдубасил бы всех гуртом! — снова рассердился старик. — Писаки, горе-вояки…
Коев заказал еще по одной.
— Бай Петр, хочу тебя спросить кое о чем, — сказал он. — Помнишь, когда мы захватили полицейский участок, у Шаламана в кабинете навалом было документов всяких, папок. Шкаф, помнится, был раскрыт, ящики наружу выставлены.
— И вправду, целый ворох бумаг, куча мусора.
— В суматохе я даже не взглянул, что за бумаги…
— Леший их знает. Помнится, Пантера в них рылся.
— Пантера?
— Помню только, что были там и заявления, подписанные нашими.
— Какие заявления?
— Капитулянтские, какие же еще. Отказывались от борьбы.
Коев насторожился.
— Может, припомнишь, кто под ними подписался?
Бай Петр снова сделал небольшой глоток, его глаза буравчиками сверлили журналиста.
— Ты чего это взялся разгребать старое?
— Ремесло мое такое, — спохватился Коев, — ничего не поделаешь.
— Вон оно что! — как-то тихо отозвался старик. Помолчав, он сказал, глядя на улицу: — Все равно шила в мешке не утаишь. До всех мы добрались. Столько дел потом завели…
— Помнится, и на Ангела Бочева тоже, — заметил Коев.
— Его заявление на видном месте лежало. Чтобы случайно мы не проглядели. Бесстыжие рожи!
— По-твоему, хотели спровоцировать?
— Шаламанов нарочно подкинул заявление Ангела, что отрекается-де от коммунизма… Еще Вельо Ганчева было… За такое малодушие их потом долгие годы преследовали, много раз наказывали… Да, так оно было…
— Два, говоришь? Других не было?
— Нет. Только два. Ясное дело, вынудили парней. Просто избивали до потери сознания, потом подсовывали заявления. Сознательно ли они подписали, в беспамятстве ли — кто скажет… Однако подписано черным по белому. Смутные были времена. Меня, когда впервые арестовали, я тогда учеником еще был, смертным боем били, а я вопил истошным голосом. Благо, ничего не знал, так что выколотить нечего было. Не всякому под силу выдержать… Потом понемногу бумаги стали разбирать, такое множество их накопилось и дел невпроворот. Выяснилось, что самых нужных документов не было, папки пропали, местами многих страниц не хватало… Тогда мы посмеивались над безмозглыми полицейскими. А вышло — тупицы да не совсем. Темные делишки умеючи обделывали. Людей себе вербовали из тех, о ком никто бы и не подумал, агентов к нам засылали. А многих про запас держали в страхе и повиновении.
— Бай Петр, а что ты думаешь про убийство Спаса и Петра?
