«Как могло такое случиться?» — терзался Коев. Поглощенный повседневными заботами, он сначала не обратил внимания на слухи, что Старым-де заинтересовались следственные органы. Что там было расследовать? Его отец был кристально чистым коммунистом. Участник Сентябрьского восстания^[5], он всю жизнь подвергался гонениям, угрозам, арестам. Невозможно, чудовищно! Либо же это попытка запятнать его имя, возвести поклеп, либо досадная ошибка. Разве можно оклеветать Старого?! Оказалось, что можно. Будто бы в тогдашние, фашистские времена Старый надумал сделаться старостой. Марин Коев как-то завернул в городок, порасспросил отца насчет людских толков, однако тот упорно отмалчивался: молва, мол, она на длинных ногах ходит, чему быть, того не миновать… Уже позднее, в Софии, Коев получил письмо от матери. Тон его был сумбурным, она ничего не поясняла, однако же просила заступиться за отца, пустить в ход свои связи в верхах, достучаться в нужную дверь. Коев раздраженно подумал, что раз до сих пор ни разу не прибегнул к протекции, то не станет унижаться и на сей раз. Он презирал само слово «связи», часто выступал против семейственности, круговой поруки, беспринципности. Так неужто он станет просить влиятельное лицо заступиться за Старого? Ведь стоит отцу прознать об этом, как он…

С матерью Марин не стал делиться своими сомнениями, но все же посоветовал обратиться в Ревизионную комиссию Центрального Комитета в Софии. Так и поступили. Соответствующая инстанция подтвердила правильность решения партийного комитета. Старого исключили из партии…

— Тогда было много неясного, — говорил Милен, — действовали впопыхах, я работал инструктором горкома партии. Верно, помнишь?.. Попытался было поговорить с первым…

— Да оно и видно, что смотрели сквозь пальцы. Сказано же, чужую беду…

— Зря, конечно, не дали себе труда, — сокрушенно промолвил Милен. — Уж кто-кто, а бай Иван не заслуживал такой участи. Да еще из-за какой-то анонимной писульки.

— На беду документ обнаружили в архивах полиции.

— Да разве же это документ, боже милостивый! Заявление, на котором стоит резолюция «отказать».

— «Отказать» там действительно значится, но ведь и заявление налицо. Чего ради ему вздумалось быть старостой при фашистской-то власти?

— Во-первых, он им не стал. Во-вторых, ему определенно не доверяли. В-третьих…

— Не думай, что я его упрекаю, — прервал его Коев, — эта история мне самому покоя не дает.

— Они должны были не спеша, до тонкостей во всем разобраться. Чего проще, раз — и вышвырнуть. Бай Иван был связным у партизан, с центром держал связь…

— Ну, это, положим, всем известно.

— И вдруг, как гром среди ясного неба, — анонимка! Кому-то это было на руку. — Милен уставился своими черными глазами на Коева. — Кому, спрашивается? Кто состряпал анонимку?

— Ума не приложу.

— Вот и я не знаю. Но давай пораскинем умом. По всему видно, сочинитель — тертый калач. Ему было известно, что Старый подавал заявление. Мало того, самое удивительное, он знал, что заявление хранится в полицейских архивах. Откуда такая осведомленность, если даже мы в комитете слыхом не слыхивали об этом. И вот некто извлекает из архива бумагу и посылает ее нам… Сигнал анонимный. С какой стати? Если ты из наших и имеешь допуск к секретным документам, то с чистой совестью можешь привлечь внимание контрольной комиссии или партийного комитета. К чему строчить анонимки? При их виде у меня всякий раз сердце обрывается. Если ты такой принципиальный, тогда не таись, действуй с открытым забралом. Нечего за чужой спиной руки потирать, дескать, крепко насолил, теперь он у меня попляшет…

— Да, история, скажем прямо…

— Какая история, просто грязный навет. Всеми фибрами души чую, что это ловко подстроенный номер. Но кем и зачем он подстроен — убей меня, не пойму. Уйму времени потратил и — ни с места… Что, к примеру, заставляло Старого упорно молчать при расследовании? Почему рта не раскрыл и на собрании? Обмолвился только, что виновен, однако, говорит, не перед партией, перед ней я чист. А вот перед самим собой, говорит, виновен — не довел до конца возложенного на меня дела… Что требовалось доводить до конца? Как так, перед партией чист, перед собой в ответе? Законченный негодяй заварил кашу, а ты расхлебывай…

— Старый на своем веку даже врагов себе не нажил, никому поперек дороги не становился. Злопыхателем мог оказаться только тот, кто…

Коев не высказал свою мысль, и теперь, сидя в директорской «Волге» и всматриваясь в осенний пейзаж, подумал, что нечто близкое к разгадке тогда его осенило, но мелькнуло в воздухе и растаяло как тысячи других мимолетных впечатлений за эти три дня…

В сущности, как бы ни был занят Коев на комбинате, мысли о Старом не покидали его, теснились в голове, даже хотелось освободиться от них. Не то, чтобы он не переживал за отца, просто ясно сознавал, что пора вырваться из заколдованного круга. Его угнетало чувство вины, что не принял близко к сердцу отцовские тревоги, не выкроил часок-другой, чтобы заехать к кому-либо из секретарей горкома. Может, тогда они не стали бы пороть горячку.

Даже на похороны опоздал…

Шофер остановил «Волгу» перед гостиницей.

— Если вы собираетесь домой, я могу подвезти.

— Не стоит. Сестры все равно дома нет. Что делать одному в пустом доме?

— Воля ваша, — пожал плечами шофер.

Коев повертелся у входа, но заходить внутрь раздумал. Не хотелось запираться в четырех стенах точно сейчас, когда улицы кишели народом, закат золотил черепичные кровли и верхушки деревьев, а со Старопланинского кряжа дул приятный ветерок. Лето не спешило уходить, все еще щедро раздавая свое тепло, держало в плену, словно оттягивая долгую разлуку. Вспомнились волшебные вечера детских и юношеских лет, прогулки по главной улице городка, гарнизонная музыка по воскресеньям, летнее кино… В их переулке, в промежутках между старыми и новыми домами росли вишневые деревца. Жаль, не окрестили его Вишневым, а то и просто «Вишня»… Внезапно он спохватился, что до сих пор не заглянул в родной дом. Подумать только, что за жизнь такая? Некогда пройтись по улицам детства, посидеть в дворике, где вырос… Какие заботы лишают нас сладостного единения с самым дорогим на свете, какие мысли обуревают, мешая вернуться в милые сердцу места, откуда мы родом?

Марин поклялся себе, что завтра же наведается в отчий дом…

Когда третьего дня он вышел из поезда, в той же самой «Волге» его дожидались бай Наско и директор комбината. Его отвезли в новую гостиницу. Как знатному гостю вручили ключи от номера, состоящего из двух спален с гостиной, с двумя ванными комнатами, с телевизором и холодильником, забитым напитками. Ему пояснили, что в гостинице предусмотрено несколько таких люксовых номеров, забронированных для особо знатных постояльцев. Разумеется, счет оплачивал Текстильный комбинат, который Коеву предстояло прославить. Надо сказать, что этого комбинат вполне заслужил, будучи передовым предприятием. То же можно было сказать и о Марине Коеве, главном редакторе серьезного софийского печатного органа, публицисте с известным именем, чьи статьи, эссе и очерки почитали за честь печатать не только газеты, но и любые литературные издания. Все выходившее из-под его пера ставилось на одну доску со стихами видных поэтов. Постоянно бывая в разъездах, Коев легко писал на всякие темы, но в последнее время его властно потянуло к родному городу, к старым знакомым… А о чем же писать, как не о комбинате, в прошлом ткацкой фабрике?.. Марин хотел было взять с собой Аню — она могла бы помочь ему в работе, — да вовремя передумал: мысль о возвращении в родной город, пробуждавшая столько треволнений, подсказала ему, что ее присутствие свяжет его, не даст с головой окунуться в жизнь рабочих, которую он готовился отобразить правдиво и страстно. Ничего, он возьмет ее в другой раз, когда перед ним не будет стоять столь серьезная задача…