На этих чаепитиях и междусобойчиках, вперемешку с великосветскими сплетнями и милой трескотней, принимались главные, судьбоносные для страны решения; кого куда переместить; какому олигарху дать преференции, а какому, напротив, отказать от двора.

(Тогда-то Березовский, прежде вознесенный стараниями Юмашева, и был окончательно заменен Абрамовичем.)

Вообще, если вдуматься, большего безумия и представить себе нельзя. Две подружки – Валя и Таня – по сути единолично управляли огромной сверхдержавой, не имея мало-мальски жизненного опыта; они, вообще, не представляли себе, чем дышит страна.

К моменту своего назначения 40-летний Юмашев не руководил ничем, кроме отдела писем в журнале «Огонек»; у него даже не было законченного высшего образования, хотя – поверьте мне на слово, – чтобы вылететь с журфака МГУ, следовало изрядно постараться. О Дьяченко и говорить не приходится.

Подлинную жизнь эти люди воспринимали исключительно по рассказам очевидцев. Сами они уже давным-давно оторвались от реальной действительности, повторив печальный опыт французской королевы Марии-Антуанетты, удивившейся некогда, почему бунтуют ее славные подданные: – У них нет хлеба, – объяснили королеве придворные.

– Так пускай едят пирожные.

В России, с ее многовековыми традициями абсолютизма, власть непременно должна быть жесткой и властной; иначе это не власть, а кисель. (Все эпохальные катаклизмы – революции, бунты, крестьянские войны – происходили у нас непременно во времена слабости режима.)

Но о каком авторитете могла идти речь, если все вокруг, включая подчиненных, уничижительно звали истинных правителей страны Валей и Таней.

Невозможно представить, чтобы Петра Первого, к примеру, кто-нибудь – даже недруги – величали Петей, Сталина – Йосей, а Берия – Лавриком. Да и нынешнего президента никому и в голову не придет именовать Вовой…

Но ни Юмашева, ни Дьяченко это нисколько не задевало; они исповедовали совсем другую идеологию – не слыть, а быть; хоть горшком называй, только в печку не ставь…

(Впоследствии даже Татьяна Дьяченко вынуждена будет признать: «Юмашев совершенно не выглядел начальником…».)

Вряд ли Ельцин понимал до конца, что творится у него под боком.

В этот период он почти все время пребывал в прострации, «работая с документами» то на даче, то в больничной палате.

(Потом, правда, в мемуарах, заботливой рукой Юмашева будет написано совсем другое: «Администрация стала настоящим штабом по выработке важнейших идей, стратегии развития и политической тактики».)

Любовь его к Валентину Борисовичу, постоянно подогреваемая сердобольными домочадцами, с годами лишь укреплялась. Когда в декабре 1998-го, в перерыве между лежками в ЦКБ, Ельцин – по юмашевской же просьбе – наконец освободил его от обременительной должности, в каковой тот чувствовал себя «как герой из повести Марка Твена „Принц и нищий“, которому дали государственную печать» (цитата из «Президентского марафона»), от избытка чувств он тут же объявил «летописцу» благодарность. И мгновенно назначил своим советником.

«Юмашев остается в команде», – громогласно объявил президент перед телекамерами.

Через несколько дней, уже без камер, он повторно пригласил его к себе в кабинет, наговорил кучу комплиментов; словом, сделал все, чтобы продемонстрировать Юмашеву монаршую любовь. Для Ельцина, который зачастую увольнял соратников, даже не удосуживаясь объявить им об этом – большинство отставников о своей участи узнавали из теленовостей – это было событием из ряда вон выходящим.

Он даже самолично проводил бывшего администратора до приемной – такой чести прежде не удостаивался еще ни один из посетителей.

Личный ельцинский телеоператор Александр Кузнецов детально описывает эту душераздирающую картину:

«Знак внимания, который он проявил к небрежно одетому Вале, произвел на секретарей неизгладимое впечатление. Можно сказать, Борис Николаевич застал свою приемную врасплох.

– Ну вот, Валентин, можешь спросить у них, – Ельцин безадресно махнул в сторону вытянувшихся секретарей, – я никого так не провожал. Верно? – Онемевшие секретари дружно закивали: «Верно! Верно! „ – Это говорит о моем отношении к тебе. А я отношусь к тебе, понимаешь, как к сыну“.

А ведь верно. Именно, как к сыну.

Долгие годы, еще в Свердловске, Ельцин грезил о наследнике; когда Наина понесла во второй раз, он даже на ночь клал под подушку топор и фуражку – знатоки утверждали, что это верное дело – но вновь родилась девочка.

Юмашев же – напротив – всегда мечтал об отце. Своего кровного родителя он не знал; тот ушел от матери еще до его рождения, и лишь однажды объявился потом, когда семья решила перебраться из Перми поближе к столице. Встреча с отцом разочаровала Юмашева до глубины души. Он представлял его этаким русским богатырем, писаным красавцем и душой общества. Но папаша на поверку оказался щуплым, субтильным евреем, к тому же хроническим неудачником.

А потом – Ельцин и Юмашев встретились и со временем узрели друг в друге то главное, чего так не хватало им в жизни. Один – сына, другой – отца.

Их союз основывался не на расчете, а на любви; этим и объяснялось недооцененное по сей день могущество «летописца». Все остальные – Коржаков, Бородин, Тарпищев, Чубайс, и etc. – могли быть соратниками, собутыльниками, друзьями, подчиненными. Юмашев был сыном, притом единственным.

Не в пример Абрамовичу, Березовский понял это слишком поздно. За что и поплатился.

Пройдет каких-то пару лет, и Борис Абрамович вылетит из России, точно пробка от бутылки с шампанским. Роль Юмашева – подлинно серого (во всех смыслах) кардинала Кремля – будет в этом далеко не последней…

В России все и всегда наступает внезапно. Зимой – откуда ни возьмись – выпадает снег, летом – поспевает вдруг урожай. В других странах – и снег, и хлеб просто убирают, в России же – обязательно начинают битву…

Годы второй ельцинского «пятилетки» пролетели, как одно мгновение; никто и оглянуться не успел, как подошел черед новым выборам. Вот уж когда вспомнил он пророческие слова мудрого своего завхоза Пал Палыча Бородина, предлагавшего установить семилетний президентский срок. Ан нет, не послушал, доверился высоколобым юристам-либералам, твердившим, что непременно нужно равняться на американскую демократию, иначе, мол, Борис Николаич, на Западе нас не поймут.

(Интересно, кстати, сколько получил Томас Джефферсон за создание конституции США? «Джефферсоны» Российские обошлись казне в 5 миллионов долларов.)

История ничему не научила президентское окружение; оно вновь вставало на те же грабли. Точно так же, как и в 1996-м, Ельцин, а точнее его «Семья», до последнего дня никак не могла определиться с фигурой преемника, – ни один из потенциальных наследников не сумел выдержать проверки на вшивость.

Лебедь, Немцов, Черномырдин, Степашин, Бордюжа – перечислять скамейку запасных можно долго – все эти люди, при внешней лояльности их и послушании, упорно не желали превращаться в бессловесных марионеток. Выяснялось это очень просто: если человек хотя бы раз позволял себе выказать характер, его мгновенно вычеркивали из списка очередников.

(Стоило только премьеру Степашину, весной 1999-го уже объявленному почти кандидатом, не приехать однажды по звонку к Татьяне Дьяченко, дабы обсудить состав будущего кабинета министров, его участь в тот же день была решена. Через 2 месяца Степашина сняли.

«Я не стал обслуживать интересы определенной группы, которая посчитала, что я ненадежен», – недвусмысленно скажет он после своей отставки.)

А тем временем обстановка в стране накалялась с каждым днем. Покрасневшая Государственная дума откровенно демонстрировала нелояльность к Кремлю, вплоть до того, что депутаты едва не объявили Ельцину импичмент – не хватило каких-то пары голосов. Не меньшую самостоятельность проявлял и Совет Федерации, где заседали губернаторы и спикеры региональных парламентов.